Гриня слушал эти простодушные речения, ушам своим не веря. Значит, Палашеньке подсказала Савельевна, как себя вести… А ту небось науськал хозяин, Прохор Нилыч, которому невмочь больше смотреть, как мучается дочь, и который, со свойственной ему решительной властностью, решил наконец положить этому конец так или этак, пусть даже ценой ее девичьей чести. Самому ему неловко было раскрывать дочери тайны отношений мужчины и женщины, он поручил это Савельевне… Если Гринька перед Палашенькой не устоит, значит, их немедля потащат под венец. А до того времени, очень может статься, жениха станут держать где-нибудь взаперти, чтобы не сбежал, пока Прохор Нилыч закончит свой торг с графиней.
«А потом, после свадьбы, меня тоже станут держать в цепях и оковах? – подумал Гриня, мрачно усмехаясь. – Нет, в самом деле, мне ведь ничто не мешает сбежать из-под венца! Или Прохор Нилыч мне такие золотые горы посулит на будущее, что я от них отказаться не смогу?»
Коварство замысленной против него интриги и пугало его, и возмущало, и смешило враз. Однако над всеми этими чувствами властвовала огромная жалость к Палашеньке, которую повергла в прах любовь, вынудив поступить противно девичьей чести.
«Я сам в этом виноват, – подумал он угрюмо. – Каким же злом я отплатил за добро… я ведь только добро видел в этом доме! Что же мне делать? Как же мне поступить?»
Мысли его, как всегда бывало, поспешили вернуться на проторенную дорожку, и образ Маши возник перед ним – образ далекой, недоступной звезды, до которой он дотянулся однажды, но она внезапно вырвалась из его рук и взметнулась высоко-высоко в небеса, в такие высоты, в которые он и заглянуть-то не в силах, которые даже взор его не может проницать – одним только мечтам эти выси подвластны. А что проку в его мечтах? Это мечты нищего крепостного, эти мечты оскорбляют то величие, которым облечена любимая им царевна…
«Да полно, – вдруг подумал Гриня, словно бы очнувшись. – Да как же это могла быть она?! Что за чушь мне в голову взбрела? Я ошибся, ошибся, конечно, ошибся! Великая княжна просто очень похожа на Машу. Необычайно похожа! Я истосковался по ней, вот и выдумал невесть что. Конечно, конечно! Да мыслимо ли вообразить, чтобы царевна бегала по городу в какой-то там плохонько сшитой одежонке?! Маша – она и есть Маша, чья-нибудь дворцовая служаночка. Я должен найти ее. Я должен поговорить с ней, сказать, что она мне весь свет заслонила, что нет для меня жизни без нее. Я ведь как жеребец стреноженный… А она? Стреножила – да и забыла. Может быть, я ей и не нужен, может быть, она и не узнает меня. Спрошу, нужен ли я ей. А если прогонит… ну что ж, тогда я хоть от пут этих избавлюсь. Сейчас я не живу – я только жду да надеюсь… а если отвергнет она меня, я смогу выбрать, что мне милее – жизнь или смерть».
Тихое всхлипывание прервало его мысли.
Ах да… Палашенька. Она все стоит перед ним, ждет решения своей участи. Эх, бедняжка!
Терпеливая, мучительная любовь – словно нерасторжимые путы. Такие же, как у него… Палашенька тоже стреножена, ни на шаг не может отойти от того, кого любит, да кто про нее и думать не хочет. Как жаль себя! Как жаль ее!
Повинуясь неодолимой жалости, Гриня протянул руку и погладил Палашеньку по склоненной голове. И в тот же миг она бросилась, прильнула, обвилась всем телом, покрыла лицо мелкими, летучими поцелуями:
– Гринечка, милый… свет ненаглядный!
«Вот она, жизнь! – словно бы кричало, звало, пело ее жаркое, трепещущее тело. – Вот она я, не отказывайся, возьми меня! Приголубь! Дай мне счастье и обрети его взамен!»
Звонки песни, да не про наши уши, сладок кусок, да не в наш роток, хорош лютик-цветик, да не нам сорвать…
Грине даже страшно стало на миг от своего собственного леденящего спокойствия. Душа волновалась, жалела Палашеньку, жаждала утешить ее, а тело… тело было холодным и равнодушным.
«Заколдовала она меня! – почти с ужасом вспомнил он Машу. – Может, колдунья? Ведьма?! Нет, надо, надо увидать ее и освободиться!»
Вдруг Палашенька отстранилась, упали руки, обвивавшие его тело.
– Ладно, Гриня, – сказала она мертвым голосом. – Вижу, не мила я тебе, до того не мила, что ты себя пересилить не можешь. Горько мне до смерти, но неволить тебя я не хочу. Ты вот что… – голос ее упал до едва различимого шепотка. – Ты должен знать… За дверью стережет отец. Вот-вот войдет. Если увидит нас вместе, нам завтра же венчанными быть, сам понимаешь. И ему не важно, что ты меня и тронуть не тронул. А я не могу, не хочу тебя неволить. Это мне хуже смерти. Поэтому… беги, Гриня, свет мой ясный, любимый мой! Беги!
Она плакала тихо-тихо, почти неслышно, но так жалобно, что у Грини разрывалось сердце.
«Вот сокровище достанется кому-то», – подумал с печальным восхищением, однако в сердце не закралось ни капли сожаления из-за того, что это сокровище достанется не ему, что он отказывается от него по доброй воле.
«Смирись!» – шепнул разум. «Беги!» – крикнуло сердце.
Гриня напялил рубаху, схватил в охапку полушубок, валенки, стоявшие под лавкой, шагнул к окну…
Вдруг рванулся к постели, сунул было руку под сенник, да тотчас же отдернул ее.
Нет, не станет он брать с собой портрета царевны! Не нужна ему царевна, ему Маша нужна.
– Если не найдешь, чего ищешь, возвращайся! – жалобно прошептала Палашенька.
Гриня молча качнул головой – не вернусь, мол, а ей показалось – он кивнул.
И тот, кто таился за его левым плечом, лукаво усмехнулся. Он-то знал, что когда-нибудь… он-то знал, что никогда…
Он все знал!
Стукнула створка окна, заскрипел снег, скрипнули ворота, залаяли во дворе всполошенные псы, лай покатился по всей Гороховой…
– Держи его! – в отчаянии закричал, совершенно потеряв голову, Прохор Нилыч. – Лови!
Да где там! Поймай-ка ветер в поле!
* * *
Каждую зиму для детей императора во дворце ставили рождественскую елку. Все знали, что обычай этот привезла в Россию из Пруссии принцесса Шарлотта. Первая елка была устроена в Московском Кремле в 1817 году, а уж потом император Николай Павлович узаконил ежегодное проведение таких елок.
Накануне Рождества в сочельник после всенощной ставили у императрицы елку для всех детей, в том числе и многочисленных племянников императрицы, и вся свита приглашалась на такой праздник. При этом для каждого члена семьи наряжали свою елку, рядом с которой стоял стол для подарков. В парадных залах Зимнего дворца вырастало не меньше десятка маленьких елочек. Николай Павлович сам наведывался в магазины, выбирая рождественские подарки для своей семьи.
Кроме покоев императрицы, елки ставили в ближайших залах – в Концертном и в Ротонде. После всенощной перед закрытыми дверьми все дети боролись и толкались, кто первый попадет в залы. Императрица уходила вперед, чтобы осмотреть еще раз все столы, а у детей так и бились сердца радостью и любопытством ожидания. Вдруг раздавался звон… у самых мелодичных часов нарочно переводили стрелки, чтобы дать сигнал… двери распахнуты – и все с шумом и гамом вбегают в освещенный тысячью свечей зал.
