— Lux perpetua luceat eis, amen, — пропела королева Текла и, прекратив свою молитву, набожно закрыла главу усопшей, вспоминая красоту и веселость Лизи, когда она еще жила в Лилиензее, и как бы слыша ее пение, смешанное с воркованием голубей и клокотанием цыплят.
Фридрих же бежал в темноте, с шумом опрокидывая все находившееся на его пути.
* * *
Фридрих, не поколебавшийся в своем решении удалиться ото всех, его окружающих, заперся в королевских покоях, куда никто не допускался, за исключением Карла: даже, королева Текла, министры и медик его были лишены этого права; поэтому, при дворе и по городу распространился слух, что, король впал в болезненную и непостижимую меланхолию, долженствующую неизбежно кончиться умопомешательством. Но это был лишь ни на чем не основанный слух, требовавший подтверждения.
На все вопросы Карл отвечал уклончиво, а чаще отзывался полным незнанием происходившего. Входя в комнату Фридриха, он всегда заставал его с поникшей головой, не подымающего глаз, со скрещенными и судорожно сжатыми за спиною руками, ходящим вокруг стола, как делал он в детстве, когда они жили в Лилиенбурге. Король постоянно молчал, даже не спросил, жива ли раненная им, соблазнившая его женщина, и не осведомился о похоронах Лизи, церемониал которых был устроен с подобающим торжеством. О чем думал Фридрих в своем уединении, и что побуждало его к столь упорному молчанию, все это крайне смущало и беспокоило Карла, искренне любившего своего задумчивого и грустного господина. Наконец, он решился подсматривать в замочную щель и прикладывать ухо к двери: в первые дни Карл ничего особенного не видел, лишь постоянно ходившего кругом стола короля, и слышал легкий шорох шагов, заглушаемых мягким ковром. Но, однажды, вечером, не слыша обыкновенного движения, Карл внезапно вошел в комнату, и увидел короля, лежащего на кровати, в горячечном припадке и сильных конвульсиях; глаза его были закрыты, казалось, что-то его давило, лицо судорожно сжималось, он кусал губы, и холодный пот стекал по его щекам; в то же время, — он произносил какие-то дикие и непонятные слова, прерываемый частым хрипением, и слова эти вырывались из груди его, подобно жидкости, силящейся излиться из засоренного горлышка посуды.
— Нет! Никогда, никогда не соглашусь! Женщины, повелевающие, равно как и умоляющие — все одинаково бесстыдны и гнусны; они воплощенные грех и позор. Тело, соединенное с телом, уподобляется куче навоза, а разница полов есть злокачественная язва человечества, в жилах живых людей кишат бесчисленное множество червей, а поцелуй есть лишь цвет гниения, и смерть должна бы поразить всех женщин, жаждущих страстной любви. Я также хочу умереть, смерть очищает от всякой скверны, но позор и скверна человеческого рода живучи даже в минуту агонии, и люди издыхают, как животные. — О, если б было возможно угаснуть, подобно Божеству, радостно подвергая свое гнусное тело страданиям, и с наслаждением чувствовать умерщвление плотских страстей для того, чтоб освобожденными от оков всякой скверны, возродиться в неосязаемом пространстве беспорочности, нетленности и целомудрия.
В эту минуту Карл разбудил короля, но был тотчас же прогнан жестом негодования.
Между тем при дворе и в городе все были озабочены странностями короля, и королева Текла тщетно пыталась поднять своего сына. Фридрих велел сказать своей матери, что он лишит себя жизни, если она будет искать случая, проникнуть в его уединение. Оставалось предоставить его самому себе и терпеливо выжидать, чем все кончится. Однако ж, вымышленных толков было так много, что даже весть о самоубийстве короля поразила бы немногих; придворная прислуга уверяла, что когда проходили близ королевских апартаментов, был слышен голос короля, настойчиво требовавший от Карла, исполнения своих приказаний, но верный слуга, рыдая и задыхающимся голосом, умолял короля не давать ему приказаний, которых он не в состоянии исполнить, и что в этот день Карл вышел из комнаты своего господина с покрасневшими от слез глазами; также носился слух, что король и его слуга уже два дня тому назад выехали из резиденции, но никто не мог положительно сказать, куда они поехали, однако ж, некоторые лица, основываясь на рассказах крестьянина, встретившего двух всадников на большой дороге, полагали, что Фридрих поехал в горы Верхней Тюрингии, по направлению к Обераммергау.
Во время всеобщего недоумения, однажды вечером, неожиданно раздался набат, весть о пылающем дворце быстро разнеслась по городу, над которым взвились громадные столбы черного дыма, извергаемые пастью пожарища.
* * *
В тот же вечер, в одной из комнат гостиницы, спала Глориана-Глориани, с распущенными волосами, золотистыми волнами, покрывающими ее белые плечи и руки, лицо ее было еще очень бледно, так как она еще не оправилась от последствий ранения.
Когда ее поразил кинжал короля, из груди ее вырвался глухой стон, заставивший прибежать находившихся на стороже, двух слуг и самого Фледро, приведшего обольстительницу в местность, изображающую картину ада, в надежде, что ей удастся завлечь Фридриха в свои сети; они подняли упавшую в обморок Франсуэлу, и, пользуясь темнотой, вынесли ее из резиденции, не возбудив никакого подозрения, и без скандала донесли ее до гостиницы Четырех Времен года; к тому же, смерть Лизи и болезнь короля настолько занимали умы придворных слуг и дворцового костелана, что вошедшая во дворец и вскоре опять удалившаяся, никому неизвестная женщина скоро была всеми забыта.
В продолжение нескольких дней, Глориана лежала в сильном бреду, и приведенный Фледро-Шемилем медик отчаивался спасти больную; но мало-помалу симптомы горячки стали уменьшаться, и, при полном упадке сил, больная спала спокойно, тогда лишь появилась надежда на ее выздоровление. Браскасу сидел у ее кровати задумчиво перед маленьким столиком, уставленным склянками, окружающими ночник, на пламени которого что-то грелось в чайнике. Маленький человек с материнской нежностью следил за сном Глорианы и походил на купца, любующегося возвращенным ему сокровищем; на самом деле, эта красивая девушка была его единственной надеждой, от нее зависело его будущее и все его богатство, с ней все мечты о благосостоянии были бы осуществлены, — но умри она, ему пришлось бы возвратиться в Тулузу, чтоб на площади Лафаетт снова приняться за чистку сапог прохожих.
— Великий Боже! — воскликнул Браскасу, — она не должна умереть, дыхание ее правильно, и на щеках появляется легкий румянец, как бы распускающаяся бледная роза. — Через несколько дней мы выедем из Нонненбурга, избавимся от придворных интриг, довольно! я больше и слышать не хочу о придворных и королях, мы возвратимся во Францию, где взамен королей, найдутся благоразумные люди, не имеющие обыкновения встречать прекрасных обольстительниц ударами кинжала.
