— Конечно, — я был слишком самолюбив, да к тому же, камергер Фледро вскружил мне голову, но теперь я сумею довольствоваться посредственным благосостоянием, лишь бы посредственность эта была достаточно позолочена.
Браскасу вздрогнул, услышав на улице необыкновенный шум, подошел к окну, поднял занавес и стал прислушиваться, но трудно было что-либо разобрать, толпа народа бежала, и сотни громких голосов наполняли воздух, он открыл окно и лишь тогда, понял причину всеобщей тревоги.
Резиденция была объята пламенем и горела половина, в которой были волшебные апартаменты короля, но никто не мог сказать, был ли пожар случайностью, или поджог, по приказу короля, во всяком случае, Фридрих подвергался опасности погибнуть, если находится во дворце.
Браскасу, мстительный от природы, радостно, воскликнул: «Хорошо бы королю быть зажаренным!» Но, в эту минуту, вблизи от него раздался пронзительный и ужасающий стон, подобный крику пораженного убийцей человека, он обернулся и увидел стоявшую около него Глориану.
Уличные крики разбудили ее, она подошла к окну и тотчас же поняла все.
— Что из этого? — сказал Браскасу, — Если он сгорит, ты ничего не теряешь, напротив, ты должна этому радоваться.
— Негодяй, — сказала Глориана, — и бросилась к комоду, из которого вынула с быстротой платье и накидку, подобно свирепой тигрице.
— Что ты хочешь делать и куда собираешься? — спросил Браскасу.
— Оставь меня, не твое дело, — отвечала Глориана.
— Ты останешься здесь, — сказал он и, вырвав из рук ее платье, бросился к двери, чтобы загородить ей дорогу.
— Ты меня пропустишь! — закричала она, со страшным скрежетом зубов и со слезами на глазах, краска и пот выступили на ее щеках.
— Нет, ты не пройдешь! — кричал Браскасу, — Ложись в постель, а то я тебя осыплю ударами!
Глориана рассмеялась, как сумасшедшая, бросилась на маленького Браскасу, схватила его за горло и с такою силой сжала его, что он побледнел, высунул язык, захрипел, лишился чувства и упал, может быть, мертвым; потом, оттолкнув его сильным ударом ноги, оделась, отворила дверь и быстро исчезла. Когда она выбежала на улицу, растерзанная, с распущенными волосами, ее сочли за безумную, вырвавшуюся из дома умалишенных, она бежала вслед за народом, переходила от группы к группе, опережала толпу, часто останавливалась, задыхаясь, и оглашала воздух пронзительным, диким и, вместе с тем, жалобным криком, подобно ночному вою собаки. Наконец, Глориана достигла дворцовой площади, запруженной сплошной массой народа, но там ее взорам представилась страшная и, в то же время, величественная картина.
Резиденция пылала, подобно объятой огнем ничтожной хижине, порывистый ветер раздувал вырывающееся из пожарища пламя, и клубящийся дым густыми, белыми облаками уносился под своды ясного неба; но вдруг раздался страшный треск падающих каменьев, раскаленного угля и глухой гул изливающихся потоков воды, главный фасад рушился, и глазам зрителей представилась совершенно новая картина; казалось, горело не здание, а пылали высокие травы пустыни и береговой тростник, испещренный рубиновыми стеблями и изумрудными листьями, целый лес, наполненный порхающими чудными птицами. В этом пылающем море, погибающий от огня ландшафт изображал невиданную и дивную декорацию с преисполненной волшебства перспективой, обвитой огненными змеями. Народу, смущенному необычайностью зрелища и проникнутому воспоминанием рассказов о жилище короля, казалось, что он присутствует при разрушении сияющего огнями рая, а, в довершение всего, из необъятного костра, в котором погибли роскошные дубы и перекатывались жемчужные волны водопадов, вспорхнул с распущенными крыльями лебедь и, подобно отлетающей душе рассекая громадные столбы дыма, высоко взвился и, постепенно уменьшаясь, исчез в сияниях лазурного неба.
На минуту остолбеневшая от изумления и ужаса Глориана, диким голосом зовя Фридриха, как безумная, бросилась к дворцу; но должна была остановиться, целая шеренга солдат с обнаженными саблями оцепила резиденцию. Видя невозможность броситься в пламя и спасти Фридриха или, по крайней мере, умереть с ним, осыпая его горячими поцелуями, бедная Франсуэла, в отчаянии ломала руки; грызла волосы и запыхалась от рыданий. В то же время, из-под портика, еще не объятого пламенем, вышло несколько мужчин и женщин, и луч надежды блеснул для обезумевшей Франсуэлы; король мог быть в числе спасающихся, это было вероятно, тем более, что толпа почтительно сторонилась, чтоб дать им дорогу; Франсуэла бросилась к выходящей группе, но Фридриха там не было, и, увидев Фледро-Шемиля, она дрожащим голосом спросила его, где находится король.
— Король, с помощью Карла, сам поджег дворец и неизвестно куда скрылся, — ответил Фледро, — Фридрих поспешил, и этот поступок еще ничтожен в сравнении с другими его безумными выходками, он хотел лишить себя жизни; несколько дней тому назад, Карл нашел его окровавленным, лежащим в обмороке на ковре и с бритвою в руке.
— Но это невероятно! — воскликнула Глориана, — верно ли, что он покинул резиденцию — и куда мог он уехать?
— Костелан видел короля и Карла, выехавших верхами, — сказал Фледро, — полагают, что они направились к Обераммергау, куда украдкой ездили на прошлой неделе.
— Почему же не сказали вы о том королеве и принцам! — спросила Глориана.
— Я уже достаточно скомпрометировал себя и не хочу более вмешиваться в дела этого сумасшедшего семейства, пусть, они распутывают свои дела, как знают, к тому же, я камергер не одного Тюрингского государя, а потому сейчас отправляюсь в гостиницу, чтоб уложить свое имущество, а чрез несколько часов выеду из Нонненбурга экстренным поездом. Прощайте, вам же представляю действовать, как вы найдете для себя удобным.
— Бессовестный, — сказала Глориана и отвернулась от него.
Фледро же, ничего не ответив, пожал плечами и удалился.
Обдумав свое положение в продолжении нескольких минут, она, не обращая внимания на все разгорающийся пожар, быстро бросилась в толпу и, в свою очередь, скрылась из виду.
На Йоганн-Йозеф-Штрассе, ей попался фиакр, сделав кучеру знак, чтоб он остановился, Глориана сказала ему:
— Мне сейчас же надо ехать в Обераммергау.
Удивленный кучер пристально взглянул на нее.
Так как Глориана плохо говорила по-немецки, то, полагая, что кучер, вероятно, ее не понял, она опять сказала:
— Отвезите меня в Обераммергау.
— Это невозможно.
— Почему?
— Потому что надо ехать семнадцать часов по гористой местности, а лошади мои этого не вынесут.
— Я заплачу семнадцать флоринов за каждый час.
