– Так кто тебе мешает, Григорий? Действуй…
Княгиня Дашкова зачастила к Екатерине, тратя огромные усилия, чтобы расшевелить ее. Она подробно докладывала, с кем и о чем говорила, кто из дворян и сенаторов является безусловным сторонником Екатерины, а кто пока сомневается и из лености не желает принимать какую-либо сторону. Ее Высочество согласно кивала головой, показывая заинтересованность, чем непомерно воодушевляла и радовала подругу. Та уверовала, что наконец-то Екатерина Алексеевна решилась, поддерживает заговор, и увеличила активность.
Екатерина почувствовала приближение схваток теплым апрельским утром. В соседней комнате громко веселились придворные – гости Елизаветы Воронцовой, слышался и голос государя. Екатерина расположилась на диване, спиною к выходу. На ней были рубашка и шаль. Шаргородской она велела всем говорить, что плохо себя чувствует и не принимает – простыла на прошлом куртаге. Обычно ей переставали докучать визитами, но не в этот раз – с разными поручениями приходил Левушка, внимательно и обеспокоенно всматриваясь в безмятежное лицо Екатерины, начиная разговор ни о чем, который грозился затянуться на неопределенное время. С болтовней друга Екатерина справлялась быстро, не показывая, что друг раздражает присутствием. После его ухода лицо ее искажалось болью, которую удавалось на время скрыть, она тяжело поднималась и начинала ходить. Иногда, не имея сил сдержать, ее сомкнутые губы размыкались и издавали тихий стон. Тогда Екатерина вновь присаживалась и облокачивалась на спинку дивана.
– Сын Шкурина в гардеробной? – поинтересовалась Екатерина, чувствуя: она скоро лишится последних сил и не сможет терпеть боль от схваток: они участились и стали продолжительнее.
– Да, ваше Высочество, ждет, – ответила верная Шаргородская. – Велите позвать?
– Нет. Отправь домой. Пусть скажет, что больше не надобен, а-а-ах… – лицо Екатерины исказила гримаса. Зародившаяся в спине крохотная капля боли по крутой спирали начала свой путь, разрастаясь, выламывая и выкручивая тело.
Шаргородская бросилась из комнаты и, найдя сына камердинера, передала ему слова госпожи, затем взяла мальчика за руку и быстрыми шагами отправилась на конюшню.
– Не жалей коня! – приказала Шаргородская и вернулась в покои Екатерины. Та вновь путешествовала от дивана к секретеру, от секретера к окнам, держась за спинки стульев. Второй рукой она гладила поясницу.
– Ты все приготовила? – с трудом разомкнула губы Екатерина.
– Да.
– Ждем.
За перегородками в покоях Воронцовой все так же веселились придворные. Екатерина подошла к окну и застыла. Ей пришлось долго ждать, всматриваясь в даль, туда, где находился дом верного слуги. Наконец Екатерина увидела, что с нетерпением высматривала вдали – темный дым высоко поднимался над крышами города и был отчетливо виден на фоне синего неба.
Из окон послышался голос Воронцовой:
– Господа! Господа! Смотрите: пожар! Ваше Величество, пожар!
– Вот и развлечение!.. – отозвался голос Петра Федоровича.
Застучали каблуки в коридоре, громкие голоса веселых гостей Воронцовой стихли в общем гуле. Екатерина улыбнулась – все складывалось, как и было задумано, – она очень хорошо знала супруга и его маленькие страсти, в этот раз расчет делался на любовь Петра Федоровича к пожарам и их тушению. Теперь во дворце и ее покоях никого нет – фрейлины тоже побежали смотреть на пожар, их отпустила Шаргородская. Женщина споро вытянула матрас из гардеробной и расстелила его на полу, покрыла чистой простыней и сбегала за остальными вещами, которые могли понадобиться при родах. Екатерина уже с трудом передвигалась по комнате, обеими руками поддерживая живот.
– Все готово, – сообщила Шаргородская, помогая госпоже опуститься…
Два часа спустя верная служанка передала маленький кряхтящий сверток в руки жены Шкурина, которая тайно пробралась в покои Екатерины и ожидала в гардеробной.
Екатерину уже переодели и уложили на кровать. Она успела бросить взгляд на сына, хватило сил сказать, что желает назвать его Алексеем, после погрузилась в глубокий сон.
Вечером, пропахший дымом, к ней в комнату влетел государь и, разбудив, поведал новость, которая сорвала днем весь императорский двор.
– Мадам, вы не представляете, дом вашего Шкурина сгорел полностью! Пытались тушить, но пламя не дало… Нужно бы помочь, он же ваш верный слуга.
– Вы желаете поучаствовать? – пробуждалась от сна Екатерина медленно, трудно было выражать обеспокоенность за судьбу имущества верного слуги, но, постаравшись, она смогла придать голосу должную тревогу.
Петр Федорович с удивлением посмотрел на супругу, пожал плечами и возразил:
– Почему я должен помогать ему? Он ваш слуга, а не мой… Нет, я сделаю ему подарок, мебель, посуду, прикажу подобрать, но субсидировать строительство нового дома – увольте!
– Хорошо, что вы заговорили на эту тему. Значит, вы дозволяете мне помочь финансами?
Петр Федорович внимательно посмотрел на супругу, чувствуя: она уготовила ему какой-то подвох, но смирился.
– Дозволяю, но все это из вашего личного содержания, не просите большего!.. Я надеюсь, вы поправитесь к торжественному обеду тридцатого числа? Что говорит лекарь по поводу вашего здоровья?
– Мне уже намного лучше, Ваше Величество, – улыбнулась Екатерина, наблюдая, как супруг соскочил с кровати и направился к выходу.
Последующие дни Екатерина оставалась в постели и не принимала гостей, усиленно набираясь сил и обдумывая новый серьезный разговор с супругом, который покусился на святое для империи – преобразование церкви. Об этом ей шепотом поведала Шаргородская, к ней обратился бывший духовник покойной Елизаветы. Екатерина не могла поверить, задавала вопросы и страшилась полученных ответов. По-прежнему не веря, она согласилась тайно принять у себя новгородского архиерея. Оказывается, на днях Петр Федорович призвал его к себе и приказал донести до всех церковнослужителей новое требование: в церкви можно оставить только иконы Спасителя и Богородицы, остальные убрать. Все священнослужители срочным образом должны обрить бороды и отныне носить гражданское платье, как иностранные лютеранские пасторы.
Архиерей, находившийся под впечатлением от приказа государя, говорил тихо, смиренно, но не скрывая изумления.
– Матушка, Екатерина Алексеевна, как же я такое братии скажу? На твою защиту уповаю, только на тебя одна надежда и осталась… Усмири супруга своего, государя нашего, что ж он немцев-то поганых слушает? Мы же веру древнюю исповедуем, как же так? Нам лучше смерть, чем от наших обычаев отказаться… Грех-то какой, матушка…
