— Нет, нет, — ответила королева, — этот почерк всегда говорил мне о присутствии друга, таинственного, но очень мужественного и очень верного.
— Это от шевалье? — спросила юная принцесса.
— От него, — сказала королева.
Мадам Елизавета сжала руки.
— Перечитаем записку потихоньку все вместе, — предложила королева, — тогда, если одна из нас что-то забудет, другая вспомнит.
Они втроем стали читать и, когда заканчивали чтение, услышали, что дверь их комнаты отворяется. Обе принцессы обернулись; королева, не меняя положения, незаметным движением поднесла записку к волосам и сунула ее в прическу.
Дверь открыл один из муниципальных гвардейцев.
— Что вам угодно, сударь? — хором спросили принцессы.
— Гм! — хмыкнул гвардеец. — По-моему, вы сегодня что-то поздно ложитесь спать…
— Разве есть новое постановление Коммуны, — спросила королева, поворачиваясь к нему со своим обычным достоинством, — которое определяет, в каком часу мне нужно отправляться в постель?
— Нет, гражданка, — ответил гвардеец, — но, если нужно, такое постановление будет принято.
— А пока, сударь, — продолжала Мария Антуанетта, — извольте уважать, я не говорю комнату королевы, но комнату женщины.
— И впрямь, — проворчал гвардеец, — эти аристократы вечно говорят так, будто они еще что-нибудь значат.
Однако, повинуясь этому достоинству — в дни благоденствия оно было высокомерным, а за три года страданий сделалось спокойным, — он удалился.
Через минуту лампа погасла; как обычно, женщины разделись в темноте, оберегая свою стыдливость.
На следующий день, в девять утра, королева, перечитав спрятанную в занавесках постели вчерашнюю записку, чтобы ни в чем не отклониться от данных в ней инструкций, разорвала ее на почти неосязаемые кусочки, оделась за занавесками и, разбудив золовку, пошла к дочери.
Через минуту она вышла и позвала дежурных гвардейцев.
— Что тебе нужно, гражданка? — спросил один из них, появляясь в дверях; другой не соизволил оторваться от завтрака, чтобы откликнуться на зов королевы.
— Сударь, — сказала Мария Антуанетта, — я сейчас была в комнатах моей дочери; бедное дитя, она действительно очень больна. У нее распухли и сильно болят ноги, ведь она слишком мало ходит. Вы, наверное, знаете, что мне было разрешено выходить на прогулку в сад, но для этого нужно было проходить мимо двери комнаты, где раньше жил мой муж; когда я подошла к этой двери, мне стало дурно, силы покинули меня и я поднялась обратно, решив ограничиться прогулками по террасе. Теперь же такие прогулки недостаточны для моей бедной дочери. Я прошу вас, гражданин гвардеец, попросить от моего имени у генерала Сантера возобновить данное мне раньше разрешение. Буду вам за это признательна.
Королева произнесла последнюю фразу так мягко, но в то же время с таким достоинством, она так умело избегала определений, способных задеть республиканскую добродетель собеседника, что он, поначалу представ перед ней в головном уборе, по обыкновению большинства охранников, в конце концов приподнял свой красный колпак и, когда она закончила говорить, поклонился ей со словами:
— Будьте спокойны, сударыня, у гражданина генерала испросят разрешение на то, что вы желаете.
Уже потом, уходя, как бы убеждая себя в том, что поступил по справедливости, а не проявил слабость, он повторял:
— Это правильно; в конце концов это правильно.
— Что правильно? — спросил его напарник.
— Что эта женщина станет гулять с больной дочерью.
— Чего же она просит?
— Она просит, чтобы ей разрешили спуститься погулять часок в саду.
— Вот еще! — ответил второй охранник. — Пусть попросит разрешения пройтись пешочком от Тампля до площади Революции, такая прогулка ее действительно освежит.
Услышав эти слова, королева побледнела, но они помогли ей ощутить новый прилив мужества для готовившегося великого события.
Гвардеец покончил с трапезой и спустился вниз. Королева попросила подать завтрак в комнату дочери, и ей это было разрешено.
Дочь королевы, чтобы подтвердить слух о своей болезни, осталась в постели, мать и мадам Елизавета сидели рядом с ней.
В одиннадцать часов прибыл Сантер. Как обычно, при его появлении барабаны забили поход и в Тампль вступил новый батальон; менялись также муниципальные гвардейцы.
Когда Сантер, гарцуя на неповоротливой приземистой лошади, инспектировал сменившийся и прибывший батальоны, он на мгновение остановился, чтобы те, у кого к нему были просьбы, доносы или требования, могли их высказать.
Закончивший дежурство муниципальный гвардеец воспользовался этим и подошел к генералу.
— Что тебе нужно? — отрывисто спросил Сантер.
— Гражданин, — сказал гвардеец, — я хочу сказать тебе от имени королевы…
— А кто такая королева? — спросил Сантер.
— Ах, действительно, — продолжил гвардеец, сам удивленный тем, что позволил себе так забыться. — Что это я говорю? Что я, с ума сошел? Я хотел сказать тебе от имени мадам Вето…
— Отлично, — сказал Сантер, — вот так я понимаю. Так что же ты хотел мне сказать? Ну-ка!
— Я хочу сказать, что маленькая Вето больна, кажется, потому, что ей не хватает воздуха и движения.
— Разве стоит из-за этого предъявлять претензии нации? Нация позволила ей прогулки в саду, а она отказалась, ну и до свидания!
— Да, все именно так, но теперь она раскаивается и просит, чтобы ей позволили спуститься в сад.
— Здесь нет затруднений. Вы все слышите, — сказал Сантер, обращаясь к отряду, — вдова Капет спустится в сад погулять. Это разрешает ей нация. Но будьте осторожны, чтобы она не перебралась через стены; если это произойдет, я вам всем отрублю головы.
Шутка гражданина генерала была встречена взрывом гомерического хохота.
— Ну, теперь вы предупреждены, — отметил Сантер, — прощайте. Я еду в Коммуну. Кажется, только что поймали Ролана и Барбару: нужно выдать им паспорт на тот свет.
Именно эта новость привела гражданина генерала в столь веселое расположение духа.
Сантер пустил коня галопом.
Следом за ним покинул Тампль батальон, закончивший дежурство. Наконец, и муниципальные гвардейцы уступили свои места вновь прибывшим, передав им распоряжение Сантера в отношении королевы.
Один из них поднялся к Марии Антуанетте и объявил ей, что генерал удовлетворил ее просьбу.
«О! — подумала королева, глядя на небо за окном. — Неужели твой гнев, Господи, улегся и твоя страшная десница устала карать нас?»
— Спасибо, сударь, — поблагодарила она гвардейца с той очаровательной улыбкой, что погубила Барнава и свела с ума стольких мужчин, — спасибо!
