В экипаже оба молчали. На Беркли-сквер Генриетта вышла из фаэтона, не попрощавшись. У нее не хватило сил взглянуть на Рейфа. Она боялась не выдержать и разрыдаться. Ей так не хотелось терять самообладание. Она быстро направилась в свою спальню и с облегчением узнала, что тети Гвендолин нет дома. Та отправилась на ужин к Эмили Каупер, у которой собирались приверженцы Каннинга.
Генриетта сказала горничной, чтобы ее не тревожили до утра. Затем сбросила платье и забралась в постель в нижнем белье. Спрятав голову под подушкой, ждала слез, но их не было. Они жгли глаза и веки, но не текли. Генриетта ощущала ледяной холод и дрожала под горой одеял. Слова, мысли и чувства покинули ее, она прислушивалась к тиканью часов, к биению сердца, казалось, будто каждый стук возвещает еще одну маленькую, страшно мучительную смерть.
Рейф вернулся на Маунт-стрит, даже не заметив этого. Он едва избежал не одного опасного столкновения. Отпустив вожжи, потребовал у изумленного грума, чтобы ему немедленно привели свежую лошадь. Он расхаживал по ступеням передней лестницы, сжимая в одной руке хлыст, в другой бобровую шляпу. Его лицо было хмурым как ночь. Какой-то знакомый уже собирался снять перед ним шляпу, но поздоровался и перешел на другую сторону улицы, избегая встретить его взгляд. Знакомый уже раз видел такое выражение лица Рейфа, и ему не хотелось повторить прежний опыт и испытать на себе его последствия. Дежуривший поблизости мальчик, который в подобных случаях обычно получал от Рейфа шесть пенсов, предпочел спрятаться за колонной соседнего дома. Не обращая внимания на неподходящую для верховой езды одежду, Рейф вскочил на лошадь, нелюбезно отпустил грума и пустил гнедую легким галопом, что было бы опасно, не будь он отличным наездником, и направился к Гайд-парку.
В это время было относительно тихо. Не обращая внимания на запреты, Рейф отпустил резвую лошадь, предоставив ей полную свободу. От галопа у всадника и лошади захватило дух, как и у нескольких возмущенных прохожих. Наконец он остановил лошадь. И всадник, и скакун тяжело дышали. Легче не стало.
Черт подери, что с ним не так? Что же, черт побери, случилось?
Рейф хотел, чтобы Генриетта все поняла. И она поняла все очень хорошо. Эта мысль вызвала гнев, и он совершил еще один круг вдоль парка, на этот раз пустил лошадь так, что можно было свернуть шею.
Окончательный разрыв не получился, и рана, казалось, никогда не заживет. Все гораздо хуже. Столь мрачного расположения духа он давно не ведал. Будущее казалось беспросветным. Прошлое — столь же туманным, омраченным прозрениями Генриетты. Рейф чувствовал себя так, будто Генриетта забрала часто читаемую книгу и переписала ее.
Еще один круг, на этот раз легким галопом. Он вернулся на Маунт-стрит. По бокам лошади струился пот. Вся беда с Генриеттой — одна из бед — заключалась в том, что она никогда не врала. Никогда.
Сомнение засело в его голове, порождая вопросы, которые ему не хотелось задавать, тем более отвечать на них. Усевшись в любимом кресле с подголовником в библиотеке нижнего этажа, окруженный древними томами, которые его предки приобретали скорее с целью заполнить полки из орехового дерева, нежели просвещаться, Рейф намеревался воскресить в воображении прошлое, которое так долго прятал в глубинах своего сердца. Но это напоминало попытку собрать не подходившие друг другу кусочки головоломки. Все представало в искаженном свете. Смутно. Нарисовалась совсем другая картина.
Разве он когда-нибудь любил Джулию? Тогда думал, что любит, сейчас… нет. Возможно, был влюблен, но любви не было. Откуда такая уверенность? Он не знал.
Его дворецкий поставил на стол серебряный поднос с графинами. Рейф налил себе небольшой стакан мадеры, но, отпив глоток, отставил в сторону. Ему надо сохранить ясную голову. Рейф чувствовал вину, оттого что не любил Джулию должным образом и не смог дать ей счастье.
Виноват, виноват и еще раз виноват. Привитое ему огромное чувство ответственности не помогло. Виноват в неверности Джулии, она дала ему повод для разрыва, к которому он стремился. Виноват в желании восстановить семью, во встречах с бабушкой, которая твердила, что титул следует передать наследнику. Чувство вины заставляло его ложиться в одну постель с Джулией и делать вид, будто его обуревает желание, пытаться подсластить для нее горькую пилюлю — наказание, какое он придумал для нее. Все кончилось тем, что он отверг собственного ребенка. В результате погибли два существа.
Генриетта права. Это пожирало его.
Рейф поднес к губам стакан с мадерой, посмотрел на него непонимающе и снова поставил на стол. Генриетта. Такое смешное имя, но оно подходило ей. Она говорила, что уже пора простить самого себя. Неужели она и тут права?
Рейф заставил себя второй раз за этот день вернуться к нерадостным фактам, ворошить неприятные вопросы. Он пытался ответить на них так, как того хотела бы Генриетта. Будто задавала ему моральные ориентиры.
Неужели во всем виноват он один? Мог ли он поступить иначе? Если бы он проявил больше или меньше внимания, изменило бы это ход событий?
Ему не следовало жениться на Джулии, но они поженились. В ту пору долг и обстоятельства, да еще, пожалуй, любовь и желание сговорились, чтобы соединить их. Они сговорились еще раз, когда вернули их в лоно второго уже фатального союза. У них обоих были недостатки, но нельзя было винить во всем кого-то одного. И в этом Генриетта тоже права.
А ребенок? Его ребенок? Их ребенок?
Если бы он родился, неужели он отказался бы от него? Он держал на руках множество малышей в пеленках — чужих малышей — с того времени, как появился роддом Святого Николая. Таких беспомощных, доверчивых, крохотных существ, пахнувших молоком и столь узнаваемым детским ароматом. Ему знакомо страстное желание, мучительная тоска, которая охватывала его каждый раз. Он помнил страстное желание оберегать их. И сожаление, возникавшее каждый раз, когда возвращал их. И тревогу, охватывавшую его каждый раз, когда он смотрел вслед уходившей матери с младенцем на руках.
Он не отказался бы от собственного ребенка, хотя, возможно, все время жалел бы, что у ребенка такая мать, но он не отказался бы от него. И тут Генриетта оказалась права. «Черт подери, она права!» — воскликнул Рейф.
И улыбнулся, потому что до того, как встретил Генриетту, никогда раньше не разговаривал сам с собой.
Рейф выпрямился. Генриетта влюблена в него! Вот чертовщина! Сама призналась в этом, а его мысли были так заняты другим, что до него почти не дошел смысл слов.
