– Что с вами? Боже мой, где ваша красота?!
Все остальные крепостные актеры немедленно обернулись к Ирене, и она с трудом удержалась, чтобы не вскинуть руки и не загородиться ими. Только потуже стянула ворот рубахи, пытаясь скрыть красные пятна на шее и на груди. С ужасом вспомнила, что часть спектакля придется играть в открытом платье. Придется пудриться… и косыночкой шею повязать, à la Marie-Antoinette, это как раз нынче в моде… Ладно хоть подол сорочки под одеждой надежно скрыт, не видны пятна, оставленные нынче ночью, когда Ирена лишалась своего девичества… лишалась восторженно, с радостными стонами, которые издавала, несмотря на боль и страх, со счастливыми вздохами, опьянев от поцелуев и ошалев от страсти, которую она испытывала в руках Берсенева. И все время не переставала удивляться: как, что же он с ней делает, как же у него так получается, кто научил его играть на ее теле, как на дивном инструменте, извлекать из него эти сладострастные мелодии?
Ирена отвернулась, чтобы не видеть, как там, за окном, крутит перед Берсеневым широчайшими юбками Людмила Григорьевна Макридина, как играет обнаженными плечами, отчего крепко подпертые корсетом груди чуть ли не выскакивают из декольте, – а главное, чтобы не видеть, как он скользит по этим грудям взглядом…
Покосилась в угол комнаты, где стояла низкая, обитая темно-красным бархатом скамейка на разлапистых ножках. Нынче ночью эта скамейка стала ее брачным ложем. Ирена отдала себя этому человеку так просто, легко, без страха, словно ей некто вышний шепнул на ухо: ты ему предназначена, а он тебе. И всю ночь она пребывала в этом сладостном заблуждении… пока утро не превратило ее розовые мечтания в жестокое отчаяние.
– Лиза, Настя, пора гримироваться и одеваться. – Жюстина Пьеровна подбежала к ним. – Довольно глазеть в окно. На кого это вы там засмотрелись?
Матреша щипнула Ирену за бок и повернулась к француженке с самым веселым видом:
– У госпожи Макридиной платье дивно красивое! Как тут не заглядеться?
Жюстина Пьеровна не смогла скрыть любопытства и глянула в окно. И тут же нос ее сморщился.
– Perroquet! Cette dame n’a pas ni la goutte du goût…[24] – пробормотала она и с опаской покосилась на Ирену: поняла ли та?
Ирена снова обернулась к окну. Смотрела, смотрела она на Макридину, но до сих пор не замечала ее туалета. Да и какое имело значение, сочетается ли бархат модного цвета «лавальер» (желтовато-коричневый) с оборками цвета гортензии и изумрудно-зелеными бантиками? Конечно, не сочетается; к тому же ленточек и бантиков было нашито чрезмерное множество. Кринолин оказался столь широк, что затруднительно было представить госпожу Макридину входящей в двери дома без посторонней помощи (кто-нибудь ее с этими юбками непременно должен был пропихнуть), к тому же кринолин отчетливо перекашивало и тянуло назад – видимо, после поездки в карете, которую Людмиле Григорьевне волей-неволей пришлось заложить: не ехать же верхом в платье с кринолином! Ботинки из сатен-тюрка цвета майского жука, черного, с золотым отливом, были, сразу видно, из дорогой и модной обувной лавки, вот только со светлым платьем они никак не сочетались, а белоснежная шляпка пристала бы невинной простушке лет пятнадцати, но не зрелой даме. И этот цвет был вовсе неуместен при платье «лавальер», несмотря на то что мантоньерки – ленты при шляпке – были атласные и завязаны кокетливым пышным бантом. При этом шляпка вообще оказалась неудачного фасона: оборка на затылке, называемая баболеткой, оказалась чрезмерно велика и падала на плечи, норовя их прикрыть. Людмила же Григорьевна явно хотела, чтобы плечи были выставлены напоказ, поэтому она то и дело суетливо отбрасывала баболетку. А впрочем, может статься, она делала это, чтобы выставить напоказ золотой эсклаваж, сковывающий ее левую руку.
Модное украшение состояло из двух браслетов (один на запястье, другой у локтя), связанных между собой цепочкой. Более тонкая цепочка тянулась к кольцу. Назывался эсклаваж «Сердечная неволя», и почему-то воспоминание об этом названии ударило Ирену в самое сердце.
Вот он стоит, тот человек, у которого в неволе ее сердце… Каждая его улыбка была острым ножом. И все же сердце рвалось, рвалось к нему – ничего не хотелось в жизни, как прильнуть к его груди.
Да как же можно столь сильно привязаться к человеку, который причинил столько боли, оскорбил так, как и лютый враг не мог бы оскорбить? Чудится, даже на Адольфа Иваныча не держала она столько обиды, как на этого, любимого!
Наконец, понукаемые Жюстиной Пьеровной, Ирена с Матрешей пошли в гримерную. Мимо пробежал Емеля, прижимая к себе щегольской наряд Алексея. Перехватил взгляд Ирены и покачал головой.
– Не нашел, – шепнул чуть слышно. – Ваших с Игнатием вещей и помину нет. Их Адольф Иваныч велел сжечь. Вот злобник лиходейный, а?!
Ирена кивнула. Не нашел Емеля свидетельства о венчании, которое сделало бы ее полноправной владелицей Лаврентьева. Ну что ж, значит, оно утрачено… Наверное, это известие когда-нибудь огорчит ее, но сейчас оставило совершенно равнодушной. Были другие, куда более весомые поводы для огорчений!
– Ну что, все готовы? – нетерпеливо воскликнула Жюстина Пьеровна. – Iren, посмотри, Муромский и Берестов хорошо ли одеты? Правильно ли галстуки повязаны?
Ирена безразлично глянула на двух расфранченных лакеев. Ну да, конечно… Костюмы-то роскошные, а на ногах суконные полусапожки с оловянными пуговицами, в каких ходит по дому мужская прислуга!
– Ах, ах! – раскудахталась Жюстина Пьеровна. – Немедля переодеваться! Зрители уже собираются.
Ирена смотрела сквозь щелку тяжелого занавеса. Зала была почти полна. Адольф Иваныч выглядел как сама предупредительность, мелькал среди гостей, указывая, куда садиться, чтобы получше было видно. Людмила Григорьевна сшибала своим кринолином стоящие рядом стулья. Берсенев улыбался чуть утомленной улыбкой, и Ирена раз или два увидела, как он с трудом подавил зевок.
Значит, и ему не удалось сомкнуть глаз. О чем он думал? Жалел ли о том оскорблении, которое нанес Ирене? Или забыл о ней тотчас, как только вышел в коридор, забыл – и всецело озаботился хлопотами по устройству праздника, о той минуте, как будет вскрыт тайник старого барина и барин новый еще больше разбогатеет?
…Ночью Ирена была так счастлива, что совсем было решилась открыться Берсеневу, рассказать о себе. Начала издалека:
– А вот кабы я была не крепостная, а свободная…
Она даже сама точно не знала, как закончит фразу. Но его будто иглой кольнули, так возмущенно он вскинулся, выдернув из-под ее головы свою руку:
– Свободная была бы? А зачем она тебе, та свобода, та воля? Такой красавице, как ты, везде может житься хорошо, если Бог ума дал. И в неволе неплохо можно устроиться. Да что такое неволя?! Вот расскажу тебе, слышал я однажды, как мужики мои спорили, нужна им воля или нет. Договорились до того, что с этой воли бед не оберешься. Дескать, коли мужик крепостной, значит, подневольный, то и весь предел ему барином четко обозначен. С утра до поздней ночи знает он, что делать: то дров наколоть, то в кузницу марш, то на мельницу, и так во всякий час. Нечего ему голову ломать, что делать, за что приняться. Исполняй наказ барина или управляющего и ешь свой хлеб беспрепятственно. Конечно, как полагается простому человеку, без барских затей, без разных соусов, но ведь ты и есть простой мужик. А коли дадут тебе волю – сам, без старшого изволь все обдумывать. Каждое дельце свое, каждое слово сам обмозгуй. Вот так рассуждают умные люди, а дурочки вроде тебя все к какой-то воле рвутся, словно бабочки на огонь!
