– Что нет, княгиня?
– Никуда с места не двинусь, пока не узнаю, что там.
– Мне приказано везти казну к Студеному морю, – напомнил дьяк. Мог бы и не объяснять, София прекрасно помнила, что бывает за неисполнение приказов великого князя, тут не то что плетьми – головой не обойдется.
Все равно упрямо повторила:
– Будем ждать гонца. Али отправь кого из своих, чтобы разузнали. Вдруг с гонцом что случилось?
– Уже отправил, – вздохнул Далматов.
– Ты, Василий, ежели не можешь, уходи, как велено. А мы уж здесь останемся, может, переживем зиму, а там Бог даст…
Что – и сама не знала, но надежда в голосе слышалась.
Резон в словах княгини был, гонец – служба опасная, любая встреча в лесу – с человеком ли, со зверем – может гибелью обернуться. От Москвы до Белозерска шесть сотен верст лесом, на этом пути все есть, и снега, и реки, и болота, и волки, и люди лихие тоже.
София тешила себя надеждой, что тот мог просто сгинуть по пути.
Ни на одну минуту ни днем, ни даже в беспокойных снах Софию не оставляла мысль о муже. Даже не о Москве и княжестве она думала, а о самом Иване. Как он там, жив ли, не ранен ли, не занедужил? Помочь могла только одним – сберечь детей. И сберегла, никто не заболел, Вася первые слова сказал, Георгий вовсю ползал и норовил на ножки встать, да только не давали – рано еще. Девочки учились рукодельничать, младшая за старшей тянулась. А по вечерам, укладывая малышей спать, София подолгу рассказывала дочерям (мальчишки еще маленькие) вместо сказок истории из жизни императоров и императриц, стараясь не упоминать убийства и жестокость. Учила греческим словам, рассказывала о лазурном море и жарком солнце. Княжны хихикали и не верили.
Иногда казалось, так и должно жить – днем трудясь ради пропитания, а по вечерам заботясь о детях.
Но наступил день, когда птицы улетели, озеро замерло, а округа утонула в пушистом снегу. Заготавливать больше нечего, Софиина помощь не нужна, с остальным слуги справлялись сами. Боярыни смотрели на нее искоса, жаловались на боли в руках, на покрасневшую, потрескавшуюся кожу, стонали и охали, но княгиня не обращала внимания. Она трудилась не меньше и пострадала тоже, нечего жаловаться!
Слушая волчий вой по ночам и глядя на стоящий стеной лес вокруг, София понимала, в какую глушь забралась. Становилось страшно. Больше всего боялась пожара, вспоминая, как метался князь, стоило чему-то загореться в Москве. А ежели пожар тут? Останешься с детьми нагой на снегу волкам на добычу. Потому строго наказывала печи проверять, за лучинами следить, огонь гасить, но заслонки не закрывать.
Гликерия изумлялась:
– Откуда тебе, государыня, все это известно?
– Я не болтаю о пустяках, а дело спрашиваю. Если от моего знания зависит жизнь моих детей, значит, я должна знать все!
Многие только головами качали, мол, ну и государыня, работает за двоих, никакого труда не боится и не чинится перед теми, кто лучше знает.
Но так говорили те, кто рядом, кто видел, как валится она с ног от усталости, но пересиливает себя и вида не подает, чтобы и другие отлынивать не могли, как заботится о детях, да и об остальных вверенных ей людях. Большинство же говорили иначе, одни были недовольны необходимостью утруждать свои белые ручки, другие тем, что по приказу княгини со двора забрали корову и все сено, что на зиму заготовлено, дав взамен серебряные деньги, на которые ничего в лесной глуши не купишь. Софии не простили ни отъезд из Москвы, ни сидения у Белого озера, чего только не наговорили, но все в укор!
София придумала повод, чтобы не выполнять приказ князя. Заметив, как блестят ее глаза, дьяк Далматов только головой покачал: тоже мне повод!
– Да, я с детьми на Рождество в Кириллов монастырь уеду и пробуду там до Крещения. А как вернусь, тогда и поговорим про Студеное море.
Дьяку и самому вовсе не хотелось идти сквозь снега и метели невесть куда, он был рад отговорке княгини. Хитра! Одно дело просто ослушаться, совсем иное – в обители молебны стоять по святым праздникам. Согласился подождать до Крещения и выделить государыне охрану.
Но жизнь в очередной раз доказала, что загадывать и на вечер нельзя, когда утром глаза открыл.
С обозом великой княгини из Москвы ехал и грек Олеус. София не понимала, чем он занимается, подозревала, что просто шпионит для папы Сикста, но поделать ничего не могла, тот вел себя чинно, повода для придирок не давал. Деньги зарабатывал тем, что писал за неграмотных письма, переводил заезжим купцам и понемногу учил желающих греческому языку и латыни.
Многие его недолюбливали за скользкий, вечно утекающий в сторону взгляд, поймать который не удавалось.
София понимала, что никакой он не грек. Разве только по имени, но не обращала на соглядатая внимания, его никуда не допускали, тайн не открывали, а с остальным князь сам разобрался бы. Увидев Олеуса в обозе, она даже заподозрила, что отправлен самим Иваном Васильевичем шпионить за женой. Махнула рукой: пусть себе, не до грека, и без него хлопот полон рот. Чем занимается у Белого озера, не знала и не интересовалась. Слышала, что он за солью ездил да по округе меха скупал без счета, но не более того.
И вот теперь этот слизняк просил немедля поговорить, мол, сообщение важное есть, но только для княгини.
Гонца все не было, и София хваталась за любой слух, любое слово. Мелькнула мысль, что этот ушлый и скользкий человек что-то узнал, когда недавно в Кириллов монастырь ездил. Может, туда вести из Москвы или от Оки пришли?
Велела позвать Олеуса в свою комнату, где на кровати уже спали дети. Негоже княгине чужого мужчину в своей опочивальне принимать, да теперь не до правил, другого места все равно нет, а на улице метель третий день такая, что не выйдешь. Не на крыльце же друг дружке в ухо орать?
Грек пришел, но неуверенно топтался, не говоря, зачем встречу просил. Пришлось пригласить пройти к столу, хотя на нем никаких разносолов не было, княгиня и не собиралась ничем незваного гостя угощать.
К столу прошел, но, все еще сомневаясь, мялся. Софие надоело, прикрикнула:
– Сказать чего хочешь, так говори, не тяни. А нет, так ступай себе, и без тебя тошно да думы есть.
– Государыня, дозволь соображения высказать…
Покосился вбок на вход, словно проверяя взглядом, крепко ли дверь заперта. Она усмехнулась:
– Не подслушивают, не бойся. Я приучила, чтобы ничьих ушей рядом не было.
По его взгляду поняла, что не все так, но Софие и впрямь надоело хорониться, скрывать мысли и беседы. Еще чуть протянул бы в нерешительности Олеус – и отослала бы прочь. Наушничать тоже надо с умом.
Грек ловко раскинул на столе пергамент с чертежом:
