Они не боялись, просто их испугала собственная смелость. Священник смеялся, выкрикивал что-то, он не держался больше за мачту, а ходил по палубе летательной машины, чтобы в поле зрения попали все четыре стороны света, земля казалась такой большой теперь, когда они отдалялись от нее, наконец поднялись на ноги Балтазар и Блимунда, судорожно цепляясь за мачты, за борта, ослепленные светом и ветром, испуга как не бывало, Ах, и Балтазар вскричал, Удалось, обнял Блимунду и заплакал, словно заблудившийся мальчонка, он, солдат, хлебнувший войны, убивший человека в Пегоэнсе своим клинком, и вот рыдает он от счастья, обнимая Блимунду, а она целует его лицо, покрытое пылью и копотью, ну полно, полно. Священник подошел к ним и обнял обоих, внезапно его смутила аналогия, итальянец сказал тогда, сам он Бог, Балтазар сын его, а Блимунда Дух Святой, и вот они все трое на небе, Есть один лишь Бог, вскричал он, но ветер отнес слова его в сторону. И тут Блимунда сказала, Если мы не поставим парус, то будем все подниматься и подниматься, куда же попадем в конце концов, уж не на солнце ли.
Не будем задаваться вопросом о том, нет ли в безумии здравомыслия, но скажем, что все мы немного безумны. Ведь когда умалишенные требуют себе равных прав в мире тех, кто в твердом уме и безумен лишь немного, они ссылаются на то, что сохраняют минимум здравомыслия, потребный, например, для того, чтобы сохранить собственную жизнь, и это, представьте себе, всего лишь способ удержаться в мире сем, вот и отец Бартоломеу Лоуренсо поступает сейчас именно так. Если мы поднимем парус разом, то камнем свалимся на землю, и вот он собственноручно берется за канат, отпускает его на столько, сколько нужно, чтобы парус раскрылся без труда, теперь все зависит от сноровки, и парус поднимается медленно, прикрывая тенью своей янтарные шары, скорость машины идет на убыль, подумать только, как просто быть пилотом в воздухе,[71] мы можем отправляться на поиски новых Индий. Машина перестала набирать высоту, она парит в воздухе, раскинув крылья, клюв птичьей головки повернулся к северу, если машина и движется, то неощутимо. Священник поднимает парус повыше, сейчас в тени три четверти всех янтарных шаров, машина мягко снижается, ощущение такое, словно плывешь в лодке по глади озера, повернуть руль, приналечь на весла, все это вещи, доступные человеческой изобретательности. Медленно приближается земля, Лиссабон виден лучше, неправильный четырехугольник площади Террейро-до-Пасо, лабиринт улиц и переулков, дом, где жил священник и куда входят сейчас инквизиторы, чтобы арестовать его, поздно спохватились, эти люди так блюдут интересы неба, а самим и в голову не приходит поглядеть вверх, конечно, на такой высоте машина всего лишь точка в лазури, да и как им поднять глаза, если они уставились в ужасе на Библию, из коей вырвано Пятикнижие, на Коран, растерзанный в клочья, вот они уже выходят, направляются на площадь Россио, в Посольский дворец, доложить, что священник, которого собирались они упрятать в тюрьму, бежал, и невдомек им, что защитил его от них великий свод небесный, куда им не попасть вовеки, воистину избирает Бог своих любимых чад среди безумцев, калек, исступленных, но не среди инквизиторов. Пассарола снижается еще немного, если напрячься, можно разглядеть усадьбу герцога ди Авейро, разумеется, наши авиаторы еще новички, им не хватает опыта, чтобы опознать в мгновение ока главные приметы местности, реки, озера, селенья, рассыпанные по земле наподобие созвездий, темные леса, а вон четыре стены амбара, их взлетной площадки, отец Бартоломеу Лоуренсо вспоминает, что в сундуке у него есть подзорная труба, без промедления достает ее и наставляет, о, какое это чудо, жить и изобретать, ясно виден тюфяк в углу, кузница, только клавесин исчез, а что же случилось с клавесином, мы-то знаем, можем рассказать, Доменико Скарлатти отправился в усадьбу и, когда был совсем близко, увидел, как взлетает машина, крылья с громким свистом разрезают воздух, что было бы, если бы они хлопали, а когда вошел он в амбар, увидел следы разгрома, произведенного при отбытии, разбитые черепицы, разбросанные по земле, рейки и брусья, лежащие как попало, нет ничего печальнее отъезда, самолет проносится по взлетной полосе, поднимается в воздух, и остается только щемящая тоска, вот почему Доменико Скарлатти подсаживается к клавесину и играет, но недолго, только пробежал пальцами по клавишам, так касаются чьего-то лица, когда все слова уже сказаны или излишни, а затем, поскольку он отлично знает, как опасно оставлять здесь клавесин, музыкант вытаскивает его из амбара, волочит по ухабистой земле рывками, струны стонут не в лад, теперь-то все молоточки повыскакивают раз и навсегда, Скарлатти дотащил клавесин до обкладки колодца, счастье еще, что она невысокая, и, с превеликим трудом подняв инструмент, сбрасывает вниз, ящик дважды ударяется о внутреннюю стену, все струны издают пронзительный вопль, и вот он падает в воду, никому не ведома участь, уготованная судьбою, так хорошо звучал этот клавесин, и вот, булькая, словно утопленник, погружается в жидкую грязь, где и увязает. Сверху музыканта уже не видно, он удаляется, может статься, выбрал окольную тропинку, может статься, поглядел на небо, снова увидеть пассаролу, махнул шляпой, один только раз, лучше не подавать виду, притвориться, что ничего не знаешь, потому и не углядели его с воздушного корабля, кто знает, увидятся ли они снова.
Дует южный ветерок, легкий бриз, он еле треплет волосы Блимунды, при таком ветерке им никуда не полететь, то же самое, что пытаться вплавь пересечь океан, а потому спрашивает Балтазар, Пускаю в ход мехи, у всякой медали две стороны, вначале священник объявил, Есть только один Бог, теперь Балтазар осведомляется, пускать ли в ход мехи, вначале возвышенное, затем обыденное, когда Бог не повеет своим дыханием, надо поднатужиться человеку. Но на отца Бартоломеу Лоуренсо словно столбняк нашел, не говорит, не шевелится, только глядит на обширный круг земли, кусок реки и моря, кусок нагорья и равнины, если то, что виднеется там, вдали, не пена, значит, это белый парус корабля, если это не клочок тумана, значит, дым из трубы, однако же впечатление такое, будто больше нет мира и нет людей, тягостная тишина, а ветер спал, ни один волосок Блимунды не шелохнется, Пускай в ход мехи, Балтазар, сказал священник.
Мехи, установленные на летательной машине, устроены наподобие органных, есть и педали для ног, и брус, закрепленный на шпангоуте на уровне человеческой груди, чтобы было обо что опереть руки, это отнюдь не очередное изобретение отца Бартоломеу Лоуренсо, он отправился в патриарший собор и скопировал воздуходувное устройство органа, что находится там, вся разница в том, что от этого никакой музыки нет, слышится только прерывистый шелест воздуха, нагнетаемого по направлению к хвосту и крыльям пассаролы, и в конце концов она начинает двигаться, но медленно, так медленно, что тоска берет смотреть, не пролетела и расстояния выстрела, а Балтазар уже устал, этак мы никуда не прилетим. Лицо священника ничего не выражает, он глядит, как надрывается Семь Солнц, понимает, что великое изобретение несовершенно, в воздушном пространстве нельзя действовать как на воде, когда нет ветра, в воздухе веслами горю на поможешь, Хватит, не трудись больше, и измученный Балтазар садится на днище машины.
