Негодование мгновенно пронзило всю ее сущность.
– Вы договорились о трехлетнем перемирии, не получив моего позволения?
– Оставьте этот тон, жена, – нахмурился Жоффруа. – Я знаю, что делаю.
– Не сомневаюсь, но вы не посоветовались со мной!
Он раздраженно фыркнул:
– Да не было у меня времени на то, чтобы советоваться, к тому же вы упрямее осла и не умеете договариваться, даже когда речь идет о вашей выгоде.
Матильда сунула мужу в руки полотенце – она больше не намерена прислуживать ему, что бы ни велел ей долг.
– И все равно переговоры должна была вести я! Так какие же у вас планы, господин мой муж? Подарите мне каплю вашей мудрости.
– Клянусь Господом на кресте, от вашего вида скиснет и парное молоко. Я расскажу вам, как только вы сбавите гонор и откроете уши.
Матильда не шевельнулась, чтобы забрать у Жоффруа полотенце, и ему пришлось нагнуться и самому вытереть ноги.
– Я слушаю, – напомнила она.
– Но услышите ли? – Он отбросил полотенце в сторону. – Стефан не в состоянии управлять своей армией. Нормандцы, может, и ненавидят меня, но его тоже не любят, а он ничего не сделал, чтобы умиротворить их. Вместо этого натравил на них своих фламандцев и позволил недовольству в войсках перерасти в раскол. Теперь Стефан не может доверять нормандцам на поле боя. В свою очередь и нормандцы не доверяют королю с тех пор, как люди Ипра напали на вашего брата. Я говорил с Робертом и привез письма от него, которые вам наверняка будут интересны. Заигрывания вашего брата со Стефаном исчерпали себя. К следующей весне Кан будет нашим. – Он поднял золотистую бровь. – Стефан думает, что сможет откупиться от неприятностей, но мы используем его деньги, чтобы купить оружие и людей. – Презрительная улыбка скользнула по его лицу. – Он сам оплатил свое крушение.
Все это было очень умно, как одеяние, скроенное и сшитое из идеально подогнанных кусков. В логике Жоффруа не нашлось ни одного слабого места, хотя от его самодовольного вида Матильду тошнило.
– Мой отец сколачивал казну всем на благо, а Стефан разбазаривает ее, будто она бездонная. Так и утечет богатство у него между пальцами.
– По крайней мере, оно льется в нашу сторону. У нас две тысячи марок. Ваш брат вот-вот откажется от своей присяги, а войско Стефана раздроблено и повернуло вспять. К следующему году у него будет еще меньше денег, чтобы подкармливать прихлебателей, тогда как мы станем более подготовленными и сильными. Перемирие – тогда лишь перемирие, когда обе стороны исполняют его условия. – Босой, он встал и провел пальцем по щеке Матильды. – Его дни на троне сочтены. Стефан еще не знает об этом, но ему достало сообразительности лишь однажды, когда он украл ваше наследство, и даже это сделали за него другие.
Жоффруа обхватил Матильду за талию и притянул к себе.
– Меня долго не было, – произнес он. – Вы скучали по мне?
Она пошла за ним к кровати. Ей не терпелось прочитать письма Роберта, но если о перемирии уже договорились, то никакой срочности не было.
– Как о выдернутом зубе.
Он мрачно рассмеялся:
– Любовь моя, вы не перестаете радовать меня.
В ее глазах сверкнул огонь вызова и страсти.
– Лжец, – заявила Матильда.
Вожделение она умела сдерживать и игнорировать, но только когда рядом не было Жоффруа. Стоило им оказаться вместе, как между ними вспыхивала искра. И это не любовь, а потребность, и чувство это было взаимно.
– Не больший, чем вы, – ответил он, увлекая ее на постель.
Фагглстоун, Беркшир, весна 1138 года
Аделиза смотрела, как могильщики закидывают землей гроб молодой женщины из лепрозория, умершей прошлым вечером. Усопшую звали Годиф, а отец ее в свое время был одним из лакеев Генриха.
Вдовствующая королева помолилась, раздала подаяние и оплатила заупокойную мессу. Стоя у могилы с монахинями и служителями лепрозория, она дрожала под меховой накидкой. Жизнь так коротка и полна страданий. Годиф была милым, кротким созданием, никогда не роптала на болезнь, изувечившую ее тело. Теперь несчастная в лучшем мире, иначе и быть не может. Аделиза потерла закоченевшие руки. Слезы выступили у нее на глазах. Она оплакивала Годиф. Оплакивала себя.
Когда могилу закопали, Аделиза вернулась в монастырь. Уже два года она провела здесь, поселившись в небольшом домике, который выстроили специально для нее. Монахини называли его домом королевы, и она не поправляла их. К скорби по Генриху примешивалась горечь от потери высокого положения и влияния, которое перешло теперь новой королеве – супруге Стефана. Новый монарх лишил вдову патронажа над Уолтхемским аббатством и назначил попечительницей свою жену, что глубоко задело Аделизу: Уолтхем, как и Уилтон, был делом всей ее жизни, но Стефан заявил, что патронаж над этим аббатством – прерогатива правящей королевы.
У Аделизы оставался замок Арундел и доход от Шрусбери, но ей больше не принадлежала обязанность и привилегия восседать на троне на торжественных церемониях, и ее не желали видеть при дворе. Да и сама она не стремилась туда, поскольку после Генриха там все изменилось. Исчезла его безграничная власть, а когда бразды правления не держит крепкая рука, то ничто не мешает различным партиям сеять вражду и подозрения.
Все, что с таким упорством создавал Генрих, теперь было разрушено и заменено чем-то менее жизнеспособным, менее честным. Деньги текли из казны, как кровь из вскрытой вены, и никто не пытался остановить поток. Напротив, каждый рвался утолить из него жажду наживы. По дворцовым коридорам заносчивым петухом расхаживал Галеран де Мелан. Генрих Винчестерский наряжался так, будто уже стал архиепископом Кентерберийским. Гуго Биго раздулся от собственной важности и ожидал, что Стефан продолжит осыпать его дарами и пожалует ему графский титул. Гуго не упускал случая прозрачно намекнуть на то, что именно ему довелось услышать последние слова старого короля, которыми тот освободил всех от клятвы на верность Матильде.
У нее в доме радушно горел очаг, и Мелизанда – родственница и камеристка – поставила под окном кувшин с весенними цветами. Едва уловимый аромат ладана витал в воздухе, смешиваясь с запахом свежей выпечки, исходящим от корзинки с маленькими буханками. Аделиза отдала накидку Юлиане, другой камеристке, и расправила платье. Приятно оказаться в своих личных покоях, и в то же время ее не покидало легкое чувство вины. В этих стенах жизнь текла ровная, спокойная и безмятежная, но иногда Аделизе казалось, будто она слабодушно укрылась здесь от трудностей.
Она подошла к букету и прикоснулась к лепесткам.
– Госпожа, у вас посетитель, – объявил ее камергер Ротард. – Господин Вильгельм Д’Обиньи в гостиной.
