Ну вот, напрасно Хадидже переживала, чему-то эти девицы все-таки учатся. Может быть, даже и справятся вдвоем с одной беременной, при этом не зарезав ни себя самих, ни друг дружку. Может быть…
А зарежут – тоже хорошо, может, даже и лучше. Что вообще прекрасно – так это то, что Хадидже ни при чем. Что бы там во дворике ни случилось. Вот ни при чем – и все тут. Совершенно.
Блеск лезвия завораживал, Хадидже не могла оторвать от него глаз. Руки все делали сами, на ощупь и независимо ни от глаз, ни от мыслей. Пропустили конец пояса сквозь резную балюстраду и навязали скользящий узел вокруг угловой балясины. А потом, зажав полотнище за спиной локтями, оперлись о бортик и перебросили Хадидже через край такой уютной крыши.
Глупые руки. Но что поделать – какие есть!
Шелк прохладный, гладкий, скользить по такому – одно удовольствие, даже ладони не обожгло, только змеиное шипение ткани, трущейся о кожу. В тишине пустого дворика оно прозвучало… Хадидже даже затруднилась бы сказать, как именно, но очень достойно. Так, как надо.
– Ой, и кто же это у нас такой красивый да без охраны? Смелый такой! Не боится попортить свою красоту…
Босые пятки ударили о камень, пожалуй, слишком сильно – теперь зашипела уже сама Хадидже. Но это даже и к лучшему – убедительнее получилось.
– Ты еще откуда взялась? – неуверенно развернулась к новой сопернице Акиле, выставив перед собой стальное жало. И ведь всерьез кажется ей, глупой, что она вся из себя такая страшная да вооруженная! – Я и тебя порежу на лоскуточки, если не уберешься с дороги!
– Это вы валите, откуда пришли, шавки бесхвостые! Пока я не разозлилась.
– А то что? Драться полезешь? Да я таких… – Акиле, похоже, вновь обрела уверенность и высокомерно вздернула подбородок.
Надо было ломать, раз уж ввязалась. И сразу, иначе действительно опомнятся.
Хадидже сплюнула – так, чтобы плевок лег точно перед загнутым носком туфли Акиле, заставив ту отдернуть ногу, тем самым окончательно потеряв самоуверенность, хотя можно было и не отдергивать, плевок бы все равно не попал.
– Много чести! Если я действительно разозлюсь, ты сама сдохнешь.
– Ха! Грозилась одна такая… – вздернула подбородок Акиле еще выше, хотя раньше казалось, что выше уже невозможно.
Но тут Айше, все это время молчавшая и рассматривавшая Хадидже с подозрением, вдруг побледнела, расширила глаза, подскочила к подруге и что-то горячо зашептала той на ухо, одновременно делая в сторону Хадидже знак от сглаза. Хадидже расслышала не все, лишь несколько слов: «Это та самая… кто свяжется… глаз плохой… не жилец… иблисово отродье…»
От себя добавлять ничего Хадидже не стала. Зачем? И так достаточно. Улыбнулась только, как могла более приветливо и многообещающе.
Султанские жены вздрогнули. Обе.
– Да больно надо связываться… – фыркнула Акиле не очень уверенно.
– Вот-вот. У нас и других дел полно.
– Правильно. А этих все равно здесь скоро не будет. Мой почтенный отец говорит, что гнилую кровь нужно выжигать! Каленым железом!
(Ее почтенный отец… Очень даже известно, кто он такой: шейх-уль-ислам, глава вероучителей. Но вот нет ведь его рядом с тобой прямо сейчас, глупая ты девчонка!)
И они пошли к темному провалу арки, в глубине которого маячили бледные лица любопытных служанок. Резво так пошли, хотя и гордо.
Хадидже удержалась от того, чтобы шугануть их в спины каким-нибудь особо непонятным жестом (который они наверняка приняли бы за страшное проклятье) и посмотреть, побегут или нет? Подошла к Мейлишах.
– Ты как?
Мейлишах оценивающе взглянула на бывшую подругу. Моргнула.
– Лучше, чем могло быть.
– Помочь?
– Сама дойду.
Хадидже обвела дворик взглядом, сдернула пояс, все это время полоскавшийся на легком утреннем ветерке, словно странный штандарт то ли победившей, то ли проигравшей армии.
– Пошли-ка лучше к Кёсем.
Теперь дворик обвела взглядом уже Мейлишах, особенно долго задержавшись им на выплеснувшихся из-под арки служанках, как ни в чем не бывало начавших заниматься повседневными бытовыми делами и делавших вид, что совершенно не замечают двух наложниц, одна из которых одета не совсем подобающе, а другая так и вообще почти раздета. Кивнула, хмурясь:
– Да, пожалуй, ты права. Лучше к Кёсем.
Вот и все. Словно и не было ссоры, охлаждения и многомесячного молчания.
Но прежде чем проводить подругу к Кёсем, Хадидже подняла закатившийся под стену узкогорлый кувшинчик и плотно заткнула его пробкой. Разлилось не все: судя по бульканью, в кувшинчике оставалось не менее половины предназначенной для Мейлишах отравы.
Вот, значит, и незачем ему просто так валяться где ни попадя.
«Благородное семейство»: набор марионеток в театре теней о Карагёзе и Хадживате
Мамы нет.
Мокро глазам и хочется мамы. И еды. И чтобы сухо. Потом еды хочется больше. И еще больше. Мокро глазам и громко.
Злая женщина дает еды. Делает сухо и тепло. Хорошо. Но теперь хочется мамы и снова мокро глазам. И громко. Злая женщина злая! Делает больно. Снова дает еды. Мамы нет. Но есть еда. И сухо. И тепло.
Хочется спать.
Спать…
– Какой-то он вялый. И слабый, словно и не мужчина даже, сразу видно гнилую кровь. Унесите! Зачем только приносили?
Старший смотритель султанских покоев склонился в подобострастном поклоне, одновременно делая знак кормилице с затихшим на руках ребенком немедленно удалиться. И благоразумно не стал напоминать своему господину и повелителю, что тот сам повелел привести их, внезапно возжелав посмотреть на своего младшего сына. Не более десяти минут назад повелел, посланный на розыск ученик вон даже еще не отдышался, так спешил повеление выполнить. Но то ли увиденное султану не понравилось, то ли за эти прошедшие несколько минут он передумать успел. Что ж, на то он и султан.
А ребенок действительно выглядел странно – не хныкал, не кричал, только дышал часто-часто и таращил на всех младенчески круглые глазенки. Говорят, ленивые кормилицы часто капают на губы младенцам маковые слезки или же сами их пьют, чтобы молоко сонным делалось. Младенцы от такого спят хорошо и долго, и днем, и ночью. И не плачут совсем. Но вряд ли проверенная и многих выкормившая женщина позволит себе подобную вольность с сыном султана, пусть и рожденным от наложницы. Да и не спал он, таращил глазенки, хотя и не плакал тоже. Даже когда развеселившийся поначалу Осман сделал ему носорога, приставив растопыренную пятерню к собственному лбу и страшно заревев, странный младенец и тогда не заплакал. Только зажмурился на миг и задышал еще чаще.
