Бенуа проводил их до двери, крепко пожал руку сначала Марийеру, потом Тома.
— Ты позаботишься о себе, да? — сказал Тома, когда они уже были на улице.
Марийер некоторое время шел молча, сосредоточенно размышляя о чем-то. Затем он повернул к Тома свое бледное красивое лицо с грустными серыми глазами.
— Я думаю, он понял, что уже ничего нельзя сделать, — спокойно сказал он. — Он даже не попытался отправить меня отдохнуть где-нибудь на чертовом Средиземноморье.
— Не говори глупостей, — резко сказал Тома.
— Ты знаешь, — задумчиво продолжал Марийер, — мысль о том, что человек должен умереть, даже успокаивает. Я сожалею только, что не сделал ничего полезного.
Тома зло выругался. Гнев оказался единственным, что он мог противопоставить страху и печали.
— Хорошо, — сказал он. — А пока я собираюсь отвезти тебя домой и уложить в постель. Ты должен отдохнуть.
Четыре дня спустя Бек и Марийер были арестованы по обвинению в нападении на печатную мастерскую и оскорблении действием ее хозяина. Суд должен был состояться через два дня. События развивались быстро. Все сотрудники «Сюрен» пришли в ужас. Шапталь был особенно озабочен.
— Вы знаете репутацию Шестой палаты, которая занимается политическими делами. Судьи там подчиняются указаниям свыше, их низость вознаграждается быстрым продвижением. Они не остановятся ни перед чем.
Двадцатого августа Бек и Марийер предстали перед Шестой палатой. Председателем суда был маленький, чисто выбритый человек с моноклем — типичный бюрократ, с резкими самоуверенными манерами и чрезмерным чувством собственного достоинства.
Какое-то время у Шапталя была странная надежда, что на процессе будет соблюдаться справедливость и правда восторжествует.
Ничего подобного не произошло. Показания были безмерно искажены. Три представленных свидетеля показали, будто Марийер и Бек вломились в помещение печатника Немура с дубинками, явно намереваясь прикончить его. Свидетели — это были не кто иные как хулиганы, вызванные Немуром для участия в стычке, — заявили, что два журналиста намеренно разрушали машины и портили материалы, используемые в типографии. Немур даже добавил для большего эффекта, что из его конторы исчезли некоторые важные документы.
Журналист Вандерфель — он же Шоффман — вышел на свидетельское место весь забинтованный и предъявил медицинское свидетельство, которое, как и было рассчитано, еще больше подкрепило обвинение.
Адвокат журналистов делал все возможное, чтобы исправить ситуацию, приводил неопровержимые факты, но все было бесполезно. Хорошо подстроенная ловушка сработала. Фальшивые свидетели, ложные показания — все было пущено в ход. Бек и Марийер были приговорены к двум месяцам заключения и штрафу в двести франков.
После суда Шапталь дождался председателя и подошел к нему, когда тот собирался сесть в свою карету.
— Что угодно, месье? — спросил судья, нервно отпрянув от возвышавшегося над ним грузного журналиста, полное лицо которого пылало от гнева.
— Я только хочу спросить вас, месье, — сказал Шапталь скрежещущим голосом, — не стыдились ли вы когда-нибудь вашего ремесла?
— Я только выполняю свой долг, месье, и это все, — напыщенно сказал маленький человечек, отводя в сторону глаза.
— Если это ваш долг и разыгранный спектакль вы называете правосудием — тогда я больше не удивляюсь тому состоянию, в котором находится наше общество.
— По-видимому, вы отрицаете вину ваших друзей в нападении на месье Немура и причинении ему прискорбных телесных повреждений…
Он тщетно цеплялся за факты в жалкой попытке передернуть их.
— Мои друзья искали не печатника, а Вандерфеля, — возразил Шапталь. — Со своей стороны Немур сделал все, чтобы спровоцировать общую драку. Вы знаете, кто такой Вандерфель? Уголовник, готовый взяться за любое грязное дело. Вы не очень разборчивы в выборе свидетелей.
— Я вижу факты, месье, и это все. Я не обязан объяснять действие закона незнакомым людям. Видит Бог, я лишь выполнил свой долг и больше не желаю выслушивать оскорблений.
— Хочу надеяться, совесть не даст вам покоя, — пробормотал журналист.
На этом и закончился неприятный разговор.
— Что толку, — рассуждал Шапталь, — разговаривать с этим истуканом. В любом случае я не могу ничего сделать для Тома и Марийера.
Двумя днями позже Бек и его друг снова предстали перед той же Шестой палатой. На этот раз Тома обвинялся в оскорблении личности монарха, возбуждении ненависти и презрения к правительству и в клевете на друзей императора.
Публикация компрометирующих писем куртизанки, которую Тома поместил в «Сюрен», дала свои плоды. Даже тот, кто прежде не осмеливался действовать из страха вызвать скандал, теперь без опасений атаковал раненого зверя. Ведь Бек уже осужден, значит, можно не бояться общественного мнения. На этот раз два друга были приговорены к шести месяцам заключения, штрафу в восемь тысяч франков и к шести месяцам лишения гражданских и политических прав. Тома напрасно убеждал суд, что он один в ответе за публикацию писем, Марийер был приговорен как сообщник.
Тома и Марийер оказались в тюрьме Маза. Шапталь пошел к Кенну, с которым обсудил вопрос о наложенном штрафе. Кенн заплатил. Шапталь был этим крайне удивлен: он не любил Кенна и не доверял этому коренастому человеку с жесткими глазами.
— Нет нужды публиковать факт, что я стою за «Сюрен», — как бы небрежно сказал он Шапталю, когда последний прощался с ним. — Официально это неизвестно, и я не жажду, чтобы это дело связывали с «Клерон».
— Не думаете ли вы, что факты такого рода от прессы все равно невозможно скрыть? — горячо возразил Шапталь. Большинство людей знали, что именно Кенн, — хотя он и не хотел, чтобы революционная проза Бека повредила безопасности «Клерон», — финансировал новую газету.
— Думаю, что возможно, — ответил эльзасец, — но до тех пор, пока они не будут признаны официально…
Шапталь смотрел на него и пытался понять мотивы поступков этого загадочного человека. Ему трудно было поверить, что Кенн мог быть хотя бы в малой степени революционером. Кенн слишком дорожил своей репутацией, своим общественным положением. Он не терпел возражений. В нем не было ничего демократичного. Тогда почему же он рисковал своими деньгами в таком предприятии, как издание газеты «Сюрен»? Разве он не жил в роскоши в своем похожем на дворец особняке на Елисейских полях?
В тот момент Шапталь стал понимать, что Кенн даже сам мог не осознавать истинные мотивы своих действий.
«Это, конечно, игра, — рассуждал Шапталь. — Для него это как карточная игра. Ему нравится, что именно его деньги управляют общественным мнением. У. него нет настоящих убеждений, есть только тайная жажда власти».
