– Ты очень добр, – коротко говорю я ему; так, как умею. И в ответ на такую простую фразу я получаю целый ворох его запутанных мыслей.
– Видишь ли, стоит мне проявить доброту, как меня всякий раз превозносят за нее. Так что на самом деле я вовсе не добр, а если так и бывает, то лишь случайно, когда я стараюсь соответствовать собственной самооценке.
– Но последствия-то все равно добрые, – настаиваю я.
– Совсем немножко, да и то случайно.
– Неужели ты ничего не делаешь из любви?
Он опирается подбородком о правую руку, а пальцами левой принимается барабанить по столу; прищурившись так, что глаза превращаются в щелочки, он хмурит брови, и лицо его напоминает грубую маску разбойника, который в пьесе планирует похитить девственницу.
А снаружи валит густой снег, и я чувствую себя, как в ловушке, словно тону в луже света от восковой свечи, стоящей на столе.
А Фелис, похоже, чего-то ждет, и вскоре с calle[106] доносятся чьи-то легкие шаги. Он, кажется, точно знает, сколько времени должен провести у меня в гостях, чтобы встретиться с Бруно Угуччионе на пороге. Когда же взгляд его останавливается на лице молодого человека, он выглядит так, словно маленький котенок забрался ему на живот и гладит его своими мягкими крошечными лапками.
– Вечно липнет ко всем, как репей, – ворчливо говорю я Бруно после того, как Фелис наконец уходит, на прощание одарив меня объятиями еще более бурными и крепкими, чем в финале пьесы.
– Что вы имеете в виду?
– Он не умеет уходить, потому что считает, будто никто этого не хочет.
Из тех, кто работает на моего мужа, этот Фелис нравится мне меньше всего. Я не могу поверить, что Джованни Беллини называет его своим другом и разрешает беспрепятственно распоряжаться своей студией.
* * *
Джованни Беллини тоже хотел Сосию, но не в том смысле, в каком ее обычно хотят мужчины. Да, разумеется, она была нужна ему обнаженной, но она изумилась до глубины души, когда поняла, что нужна ему на расстоянии шести футов, замершая в молчании и неподвижности.
В студию ее привел Фелис.
– Думаю, вот то, что нужно тебе для «Тщеславия»[107], – сказал он, подталкивая ее вперед.
Сосия гордо остановилась на свету, ожидая одобрения и ничем не выказывая волнения оттого, что оно может и не последовать. Она смотрела прямо перед собой, пока Беллини оценивал ее рост и фигуру, а потом осторожно взял ее за подбородок и мягко заставил повернуть голову сначала в одну сторону, а потом в другую. Наконец он добродушно кивнул.
– Ты платишь? – поинтересовалась Сосия.
Художник вновь согласно кивнул, а она окинула взглядом яркие, насыщенные полотна. Теперь она понимала, почему венецианцы называют Беллини Verificatore, или Воскреситель.
Фелис, как оказалось, вполне справедливо полагал, что ему не составит труда убедить Сосию позировать для одной из пяти маленьких аллегорий, которые будут стоять на туалетном столике.
– Тебе понравится? – только и спросила она. – Ты придешь на меня посмотреть?
Она не особенно беспокоилась о последствиях. Столик находился в частной коллекции, а предполагаемое изображение обещало быть совсем крошечным. Маловероятно, что Рабино когда-либо войдет в комнату к тому, кто заказывал аллегории; кроме того, у него вряд ли найдется время слишком уж внимательно вглядываться в окружающую обстановку, когда он будет скользить в тени к постели страждущего больного. А если все-таки найдется и он узнает ее, то отважится ли обвинить? Она сухо рассмеялась, представив, как ее муж, запинаясь и краснея, осыпает ее упреками.
– Стой спокойно, пожалуйста, – попросил Беллини.
Сосия застыла на фоне драпировки богатого красного бархата. Совершенно голая, она чувствовала, как от холода по коже бегают мурашки, несмотря на тепло, исходящее от небольшой жаровни, которую художник любезно поставил чуть ли не у самых ее ног. Распущенные волосы волной ниспадали ей на спину. В руках она баюкала бумажную модель большого зеркала из серебряной фольги, достаточно легкую, чтобы ее можно было держать на протяжении нескольких часов. Тот, кто приближался к ней, видел в зеркале собственное искаженное изображение, пойманное в ловушку ее рук. В реальной же жизни она стояла совершенно одна, но на картине Джованни изобразил ее в обществе трех пухленьких маленьких амуров. Один из putto[108] был совсем еще ребенком, а двое других раньше времени поседели. У обоих на голове росли похотливые рожки. Третий же putto в серой накидке целеустремленно шагал мимо, колотя в нелепый маленький барабан.
Фелис заметил:
– Полагаю, ты возвел Сосию на пьедестал, чтобы в кои-то веки отогнать от нее мужчин. Тебе известно, что она зарабатывает на жизнь тем, против чего ты столь ужасным образом предостерегаешь в этой своей картине?
Ученики Беллини, Belliniani, обменялись сдержанными улыбками. Все они склонились над своими досками[109], пытаясь уяснить, каким образом мастеру удавалось изображать кожу нежной, как вуаль, а белки глаз святых – теплыми и подвижными, как внутренности сваренного всмятку яйца. Смех прокатился и по рядам актеров, стоявших у стены: они пришли, чтобы научиться у Беллини поразительному искусству передавать истинные чувства выражением глаз и жестами. Да и сам Беллини слабо улыбнулся.
Сосия, по-прежнему не шевелясь, плюнула в Фелиса.
– Спокойнее, Сосия, спокойнее, – мягко укорил ее Беллини. – Добавь немного уверенности и безмятежности в свое презрение. Будь аристократичнее, словно тебя удивляет и забавляет людская глупость.
Беллини нанес очередной мазок краски на полотно, еще один слой счастья для глаз будущих ценителей. Belliniani, все, как один, вытянули шеи.
Фелис невозмутимо пожал плечами. Вскоре он удалился, столкнувшись с Бруно, который только что вошел в студию. Фелис нежно провел пальцем по напряженным складкам в уголках губ юноши и разгладил ему брови. Бруно рассмеялся, но на лице его по-прежнему было написано страдание.
Беллини благосклонно кивнул молодому человеку, поскольку тот был частым гостем в студии, и продолжил работу, мурлыча что-то себе под нос.
Картина Бруно не нравилась. Ему казалось, что на ней видна лишь порочность Сосии, а не ее соблазнительная привлекательность. В глаза бросались удлиненные бедра и маленькие хрупкие плечи. Она демонстрировала интимные места Сосии, видеть которые, кроме него, не должен был никто. Джованни, понял Бруно, пишет не портрет Сосии: в ее облике он рисовал воплощенное зло.
