Потом она вынула измятую тунику цвета морской воды, в которой она бывала у Муция. С печальной улыбкой посмотрела она на ее мягкую, прозрачную, красиво пронизанную серебряной ниткой ткань, и бросила в огонь; туника сгорела в один миг длинным языком яркого пламени без дыма. Она развернула, точно полосы туманной разноцветной радуги, тюлевые покрывала и, как когда-то в своем страстном танце, в том же порядке бросала их в огонь: сначала красное, открывавшее ее плечи, руки и красивые груди, потом синее, обнажавшее ее классический торс, потом зеленое, оголявшее ее стройные ноги, розовые колени и белые ляжки, наконец, радужную повязку, опоясывавшую бедра. Костер поглощал все это, загораясь оживленным, точно радостно пляшущим пламенем, и загас, поглотив последний.
Мария с тихой грустью смотрела на тлеющие на земле остатки костра, тщетно ища следы золы от этих прозрачных облаков.
Желтый шелковый, разорванный вдоль обезумевшею от страсти рукой Иуды пеплон она бросила, не гладя, и ноздри ее слегка раздулись от щекочущего запаха дыма.
Найдя жемчужное ожерелье, которое было на ее шее во время пирушки в честь Деция, она сначала несколько минут отсчитывала пальцами, как четки, отдельные жемчужины, потом вдруг сразу разорвала нитку, и жемчужины рассыпались по песку, точно град слез.
Она вынула черное, с широкими рукавами платье, не связанное ни с какими воспоминаниями, потому что она ни разу до сих пор его не носила, наскоро скинула с себя то, в котором была, изодранное и запыленное, осталась совершенно нагая на солнце, подняла кверху руки, и надела на себя через голову эту новую одежду, которая спустилась по ее белым формам, как поток лавы.
Потом она стала торопливо и порывисто бросать остальные наряды: белый, вышитый пурпуром гиматион – подарок Никодима, расшитую цветами накидку – знак памяти о ночах, проведенных с Гилелем, связку пунцовых лент – скромный, но милый подарок художника-певца Тимона.
Наконец, она бросила на костер опустевший сундук, подняла валявшийся меч, схватила брошенную тыкву для воды, кусок черствого хлеба, закуталась в плащ Иисуса и, точно преследуемая кем-то страшным, побежала из Вифании и помчалась в гору.
На верхушке она остановилась, чтобы перевести дух, присела усталая, боязливо оглянулась и увидела султан дыма, колыхавшийся и извивавшийся, точно траурная хоругвь.
Она смотрела и чувствовала, что что-то сгорает, обугливается в ее душе; когда дым исчез, она тяжело вздохнула, встала, заслонила лицо капюшоном плаща и, минуя стены Иерусалима, пошла на юг, по пустынным тропинкам, чтобы избежать встречи с людьми.
Она миновала долину, полную страшных пещер и расселин, служивших жилищами прокаженным, и, свернув немного на восток, очутилась в каменистой и пустынной стране.
Отвесно, как стены, мрачно торчали по обеим сторонам совершенно голые базальтовые скалы. Широкое ущелье похоже было на развалины огромного, разрушенного землетрясением здания. Посреди осыпей, темно-бурых глыб, в расселинах гранитных скал пробивали себе путь к свету, как будто напрягая последние усилия, побеги безлистных кустов терновника, колючий боярышник, карликовые, засыхающие акации.
Мария, проведя ночь под скалой, на рассвете тронулась дальше и, несмотря на зной, упорно шла весь день вперед. Вскоре начали редеть камни, и, наконец, раскрылась широкая, бесплодная равнина; под ногами заскрипел песок, местами спрессовавшийся, твердый, как камень, местами сыпучий, кое-где расхолмленный ветром и собранный в волнистые складки. Мария присела усталая и засмотрелась на расстилавшееся пред нею дикое пространство пустыни. Глаза ее, блуждавшие по этому серому пространству, замечали кое-где острые, неподвижные, вытянутые при заходящем ярком солнце тени, падавшие от скал, и ползучие лишаи сероватых полянок верблюжьей травы. Где-то далеко, на расплывающейся линии горизонта, мелькала точно серебристая полоса. Это были горькие воды Мертвого моря. Выше, в искрящемся воздухе, вырисовывались синеватым зигзагом, точно окутанные перламутровым туманом, цепи Моавитских гор.
Съев последнюю корку хлеба, смочив высохшие уста остатками согревшейся воды, Мария поспала несколько часов и отправилась дальше. Около полудня она набрела на небольшой оазис, состоявший из нескольких убогих финиковых пальм и до такой степени иссохшего источника, что он сочился лишь едва заметными каплями, так что для того, чтоб набрать немного воды, ей пришлось разгрести песок. Здесь она немного передохнула и, опасаясь, что кто-нибудь может прийти сюда, поплелась на своих истомленных ногах дальше. Пройдя несколько стадий, она набрела на известняковую скалу с довольно просторной и глубокой пещерой. Только в этом убежище она почувствовала себя в полной безопасности, разостлала плащ, вытянулась во всю длину и заснула в один миг крепким сном.
Ее опасения были совершенно излишними. Караваны, следующие из Аравии, шли обычно путем, расположенным дальше на запад, а рабочие, занятые вылавливанием асфальтовых глыб, образовавшихся на поверхности Мертвого моря и служивших для смоления кораблей, сплавляли их на барках по течению Иордана. По пути, на котором Мария натолкнулась на оазис, не ходил никто, так как здесь начиналась опустошенная перунами гнева господня, как будто спаленная пожаром, проклятая богом и обходимая людьми, местами красноватая, точно пропитанная греховной кровью, засыпанная пеплом смерти – земля Содомская.
В этой-то суровой пустыне началась для Марии какая-то неведомая, фантасмагорическая и до крайности экстатическая жизнь.
Неутолимая жажда встречи со святым возлюбленным, чувство, сначала нежное, душевное, разгоралось постепенно в плотский жар любовной тоски, в нервное настроение беспрестанного ожидания. Удушливый, адский солнечный зной загонял ее днем в глубь пещеры, где она лежала отяжелевшая, сонная, время от времени взглядывая из-под лениво подымаемых век на искрящуюся, безбрежную пустыню.
К концу заката, когда косые, ярко окрашенные лучи наполняли ее пещеру розовым светом, она просыпалась, и по мере того, как надвигалась тьма, ее начинало охватывать все возрастающее беспокойство.
Она вскакивала и с мистическим трепетом, вся проникнутая торжественностью минуты, выходила из пещеры и, как лунатик, шла по раскаленным серым пескам все вперед, впиваясь взором в глубину ночи и протягивая вперед жаждущие объятия руки.
– Христе! Учитель мой возлюбленный! – вылетали из страдальчески искривленных уст молящий шепот, вздохи, рыдания и стоны.
– Учитель! – глубоко взволнованная, замечала она иногда вдали его теряющуюся в тумане тень.
Как безумная, бежала она с застывшим в горле любовным криком и обнимала руками пустое место там, где он стоял.
