Викторио ожил и пришел в возбуждение. Он поднял руку, жестом попросив Да Гаму замолчать.
— Как партнер, ты теперь должен кое-что знать, но это должно остаться в тайне.
«Что еще?» — подумал Да Гама, который понял, что является партнером, только когда Викторио сообщает плохие новости.
Викторио посмотрел на Мауса, и, хотя они с Да Гаммой говорили на португальском, он все равно произнес следующие слова шепотом:
— Она достигла совершеннолетия год и два месяца тому назад.
Да Гама удивленно поднял голову. Викторио кивнул.
— Мы держали это в тайне от нее. Карлос и я. Таким образом мы могли лучше управлять ее делами. У нее третье по размеру состояние в Португалии.
Викторио наслаждался удивлением, написанным на лице Да Гамы.
— Я и понятия не имел.
— Никто не должен был знать. А теперь вези ее сюда и побыстрее. Мы не можем терять время!
Да Гама кивнул, хотя и не понимал, почему Викторио так спешит.
— Что ты собираешься делать?
— Что делать? Жениться на ней, конечно.
Да Гама поразился еще больше и не мог скрыть удивления.
— Но я думал, что она помолвлена…
— С этим дураком Оливейрой? Я сам договаривался об этом браке. Но эту помолвку легко отменить.
— Но твое здоровье…
— Ты считаешь, что я слишком стар? Ты не прав. Я очень быстро заведу наследника, если она способна рожать. Поверь мне: у меня еще встает. Можешь спросить у Мауса.
Мысли Да Гамы путались в голове.
— А если она будет против?
— Она все еще находится под моей опекой. У нее нет выбора!
— Но ты сам только что сказал, что она совершеннолетняя!
Викторио покачал головой:
— Она же этого не знает, не правда ли?
Он приподнял брови, показались глаза гагатового цвета, черные, как ночь без звезд. Затем он опустил голову, и Маус поспешил поправить вязаную шапочку и утереть капельки пота со лба.
— Ты должен отдохнуть, дядя, — прошептал он, бросив гневный взгляд на Да Гаму. — Ты слишком много напрягаешься.
— Но мне придется гораздо больше напрягаться, когда здесь окажется Люсинда, — смех перешел в кашель.
Да Гама постарался остаться солдатом.
«Не обращай внимания на свои чувства и просто выполняй долг», — сказал он себе. Но мысленно он увидел нежный цветок, раздавленный этим жалким стариком. «Думай, — велел себе Да Гама. — Должен быть выход».
— Выбора у тебя нет, солдат, — сказал Викторио, словно прочитав мысли Да Гамы. — Если ты хочешь получить эти двадцать тысяч.
Да Гама покраснел.
— А это какое имеет отношение к делу? Теперь это ее деньги. Я с такой же легкостью могу получить их прямо от нее.
Викторио улыбнулся хитро и жестоко.
— Каким образом? Я вскоре буду ее мужем, поэтому богатство переходит ко мне. И она убийца. Также она сумасшедшая, или идет к тому, как ее мать. У меня есть друзья везде: в Биджапуре, в Гоа, в Лиссабоне. Ты — никто. Ты не знаешь ни как вести дела, ни как торговать, ни законов. Какой у тебя шанс против меня?
Викторио склонился вперед в кресле и похлопал Да Гаму по плечу. Раздутая рука выглядела ужасно, она была грубой и неприятной, да еще и кожа потрескалась и облезала.
— Ты можешь попробовать пойти против меня. Может, у тебя хватит целеустремленности, может, даже есть навыки. Может быть. Или ты можешь стать моим партнером. Моим партнером и богатым человеком. Очень богатым.
Да Гама взвесил предлагаемые варианты.
— Хорошо, — тихо ответил он.
Викторио улыбнулся и протянул руку. Ругая себя, Да Гама потянулся к ней, чтобы пожать. Но старик резко вдохнул воздух.
— Что ты делаешь? — спросил Викторио.
— Я думал…
— Я хочу получить те двадцать анн, о которых мы говорили. Давай.
Порывшись в кармане, Да Гама извлек несколько монет Шахджи. Рука старика оказалась сухой, как песок.
Викторио откинулся на спинку кресла. На лице были написаны удовлетворение и измождение. Маус забрал монеты у Викторио, поцеловав кончики пальцев старика. Да Гама отвернулся.
В саду у Бельгаумского дворца, между двумя огромными манговыми деревьями, медленно раскачивались качели. Платформа была подвешена на веревках толщиной в женское запястье. Веревки покрыли ватной прокладкой, а потом шелками различных оттенков и привязали к углам платформы. Она раскачивалась в тени, оставаясь идеально ровной. За стенами сада под ленивым солнцем раздавался треск цикад.
Платформа была обита мягкой материей, и создавалось впечатление большой, медленно двигающейся комнаты. Среди валиков и подушек дремали три женщины. Слепая женщина мурлыкала себе под нос, пока качели раскачивались взад и вперед. Ее сухой голос сливался со скрипом веревок и веток. Другая женщина сидела, подоткнув под спину подушку, и читала длинную книгу на пальмовых листьях.
Последняя из трех качалась с полуприкрытыми глазами. На темных веках плясали тени и солнечный свет, словно беззвучный фейерверк. Она чувствовала себя восхитительно в этом полете, не привязанной к земле. Ей казалось, что она ребенок, который еще не научился говорить, даже не выучил собственное имя.
— Люсинда! — позвала слепая женщина, плавая в приятном воздухе сада. Когда та не ответила, слепая женщина позвала снова: — Люсинда!
— Кто такая Люсинда? — отозвалась молодая. — Я больше ее не знаю.
Другие женщины улыбнулись, словно она пошутила.
Она вспомнила женщину по имени Люсинда. Но теперь та лежала разбившаяся на берегу горной речки, на дне пропасти, под опасной дорогой. Может, какие-то куски ее еще можно найти, догадалась женщина, например в сундуке, который свалился с повозки с впряженными в нее волами. Но Люсинда, несчастная женщина из фарангов, теперь потеряна навсегда.
Люсинда была безжизненным существом, словно кукла Коломбина в золоченом кукольном театре тио Викторио — кукла, одетая в корсет, платье, чулки и подвязки и оживляемая чужими руками. Жизнь Люсинды была жизнью втискивания — втискивания в слишком маленькие туфельки, в слишком тугие корсеты, в роли, от которых ей становилось только грустно. Но та Люсинда, та кукла, теперь лежала развалившейся на части на дне пропасти.
Женщина, которая когда-то была Люсиндой, надеялась никогда ее больше не видеть.
Люсинда говорила об этом с леди Читрой, которая, конечно, сразу же все поняла.
— Роса на листьях, перед тем как встанет солнце, — ответила она сухим голосом. — Тишина, перед тем как пропоет петух. Яичная скорлупа, еще не пробитая цыпленком, — так сказала Читра и похлопала ее по руке. Ее черные глаза, невидящие, как камни, бесцельно блуждали из стороны в сторону, ни на чем не останавливаясь. — Не то, что есть, а то, что может быть.
