И, неловко прислонившись к щербатому дверному косяку, заплакал.
Глубокой ночью он стоял у окна своей комнаты, – той, в которой всегда ночевал в доме Иверзневых, смотрел в непроглядную темноту осенней ночи. Невидимый дождь шуршал в саду. Страшно болела голова, от усталости ломило всё тело, но уснуть Закатов не смог, как ни старался, и, битых два часа прокрутившись в постели, в конце концов встал и оделся. Перед глазами мелькали, как в детском калейдоскопе, осколки минувшего дня: вынос гроба, дорога под сереньким дождём до кладбища, поминки в доме, широкие столы, рисовая кутья с изюмными глазками, множество каких-то незнакомых старух и монашек, бледные лица родни, – все это прыгало и металось перед глазами в сумятице и беспорядке, не давая успокоиться. И преступно, упорно шевелилась в глубине сознания мысль о десяти тысячах. Огромен был соблазн всё же попросить денег у Саши… Но Никита отчётливо понимал, что не сможет сделать это: ведь тогда пришлось бы рассказать обо всём. Разве сумел бы он сознаться, что даже не удосужился прочесть письмо о болезни Марьи Андреевны, поскольку был чересчур занят цыганкой из ярмарочного хора… Что приехал к Иверзневым исключительно в надежде найти денег… Боже, какой позор, как стыдно… лучше смерть… Да, смерть. Один миг боли – и всё, какое счастье, снова с облегчением подумал Никита. Всё кончится, его тоже вынесут в чёрном ящике. Рыдать над ним, правда, будет некому, но ведь он этого и не увидит, не почувствует… Машинально он провёл руками по карманам в поисках папирос, но там ничего не оказалось. Нахмурившись, Никита начал вспоминать, где мог оставить портсигар. После поминок, когда прочие приглашённые разошлись, он ещё долго разговаривал с братьями Иверзневыми, и все вместе они надымили так, что прибежавшая Вера объявила, что дым уже сочится из окон. Портсигар скорее всего остался там, в гостиной, на круглом столе. Взглянув на часы и увидев, что уже третий час ночи, Никита заколебался: стоит ли идти по скрипучим полам за папиросами через весь дом. Но курить хотелось смертельно, и он, помедлив, всё же осторожно вышел за дверь.
В гостиной было темно. Никита растерянно осмотрелся, жалея, что не прихватил свечи из своей комнаты. Затем решился искать на ощупь, неуверенно сделал несколько шагов к столу… И замер, внезапно почувствовав, что в гостиной, кроме него, кто-то есть.
– Кто здесь? – тихо спросил он.
Послышался короткий вздох.
– Это я, Никита… Я, Вера.
Отдёрнулась штора, слабый свет ущербной луны проник в комнату, и Никита увидел Веру, сидящую за столом. Она была всё в том же глухом чёрном платье, но шарфа на голове уже не было. Волосы полураспустившейся косой лежали на спине. На Никиту Вера посмотрела прямо, спокойно. Без всякого удивления спросила:
– Вам тоже не спится?
Он кивнул, молча сел за стол напротив неё. Вера придвинула к нему его портсигар.
– Курите… Вам же хочется, верно? Меня не беспокоит это. Насколько вам, мужчинам, право, проще… Закурил или выпил вина – и уж легче становится. Надобно, видимо, и мне научиться.
Никита закурил, продолжая смотреть на освещённую лунным светом Веру. Впервые за весь сегодняшний день он мог как следует разглядеть её – после того, как они не виделись три года. Он даже не смог бы с уверенностью сказать, что Вера стала красивее: напротив, она выглядела похудевшей, осунувшейся, под скулами запали тёмные прогалины, глубокие тени легли у глаз, делая её старше своих лет. Но глаза – тёмные, большие, живые, – остались прежними и смотрели на Никиту так же внимательно и изучающе.
– Вот мы и осиротели все… – медленно сказала она. – Смешно, но я до последнего надеялась. Доктор уж предупредил, чтобы я была готова… что сделать ничего невозможно… А я всё ждала невесть чего… чуда какого-то… Скоротечная чахотка, всего неделя в постели – и всё… всё… И это маменька! Которая дня в своей жизни не проболела! Которая любые невзгоды переносила на ногах! У неё ведь любимая была фраза насчёт того, что ипохондрия и хвори – весьма дорогое удовольствие, и она себе его позволить не может! Боже мой, боже мой…
– Вера, – осторожно перебил её Никита, почувствовав, что девушка вот-вот разрыдается. – Скажите, отчего вы здесь? Я, разумеется, не имею никакого права спрашивать… Но Мишель писал мне, что вы – гувернантка у Тоневицких, уже несколько лет. Отчего вы оставили своих подопечных? Что-то произошло?
Вера молчала так долго, что Никита окончательно уверился в своей бестактности и уже готов был просить прощения, когда она, глубоко вздохнув и отвернувшись к окну, тихо сказала:
– Как странно, Никита… Меня ведь никто об этом ещё не спрашивал. Кроме маменьки, разумеется. Она-то всё знала, я не могла от неё скрыть, хотя если бы только было возможно!.. Братья так убиты горем, что им, слава богу, и в голову не пришло спросить – а что я, собственно, делаю дома уже месяц? А вы… Вы не успели приехать – и сразу же…
Никита растерянно молчал. Вера, повернувшись, некоторое время рассматривала его в упор тёмными, болезненно блестящими глазами. Затем, как-то разом сникнув, опустив голову на руки, глухо сказала:
– Как она была права, мама, как права… И как это ужасно – то, что она была права. Нет выхода, нет надежды. Ничего нельзя сделать.
– Вера, так не бывает, – как можно твёрже сказал Никита, желая и не решаясь отвести эти тонкие руки от лица, прикоснуться к этим горько упавшим худеньким плечам. – Надежда есть всегда… если вы не одни. А вы не одни. Да, все мы осиротели, Марьи Андреевны нет больше с нами… Но у вас есть братья, их жёны, которые любят вас, я, наконец… – сказав это, Никита почувствовал, как кровь приливает к лицу, но Вера не подняла головы, и он продолжал: – Все вместе мы справимся с любой напастью.
– Вы полагаете? – сказала она. – Поверьте, я тоже думала так. С самого детства самонадеянно полагала, что сильна, умна и справлюсь с чем угодно – была бы только воля и ясный разум. И вот… Сижу здесь и трясусь при мысли о том, что вскоре всё будет известно братьям.
– О чём же? Расскажите мне, Вера, пожалуйста!
Она не ответила, но это молчание неожиданно придало Закатову уверенности.
– Вера, я готов дать вам слово, что никогда и никому не обмолвлюсь о вашей тайне. И не предприму никаких действий без вашего дозволения. Клянусь честью.
– Никита, Никита, что вы себе вообразили? – Вера подняла голову, и опешивший Закатов увидел, что она улыбается. – Петя как-то писал мне, что в провинции совершенно невозможно достать хороших книг и он пробавляется исключительно французскими романами. Вы, видимо, тоже в них ищете спасения?
