– Мне повезло больше, – буркнул слегка уязвлённый Закатов. – У одного из моих полковых знакомых прекрасная библиотека.
– Тем лучше для вас, – уже без улыбки сказала Вера. – Вы говорите о тайне… Никакой тайны нет. Обычная житейская зауряднейшая мерзость. Просто горько расставаться с утраченными иллюзиями… и с книжными мечтами. Но, видимо, рано или поздно нужно. – Вера встала, прошлась по тёмной комнате. Остановилась на миг возле окна, и Никита увидел, что Вера снова плачет.
– Простите, Никита… Не обращайте внимания. Мне трудно сегодня держать себя в руках, – сдавленно сказала она, отворачиваясь.
Закатов встал. Двумя широкими шагами пересёк комнату и, уже ничего не боясь, крепко взял Веру за руку. Она изумлённо посмотрела на него снизу вверх, но не двинулась с места.
– Вера, расскажите мне обо всём, – снова попросил Никита, глядя в её полные слёз глаза. – Вы дороги, вы близки мне… Ваша семья – и моя семья также, другой, как вы знаете, у меня не было никогда. И коль уж так вышло, что я первым догадался о вашей… о том, что у вас несчастье, – расскажите мне о нём. Иначе я сойду с ума от беспокойства, не смогу выполнять в полку свои обязанности, и бог знает чем это может кончиться. Кто вас обидел, Вера? Клянусь, ни Саша, ни Петя, ни Мишка ничего от меня не узнают, если вы этого не захотите.
– Я действительно не хочу, Никита, – не сводя с него глаз, прошептала она. – Но, поверьте, не потому, что мне есть чего стыдиться. Я ни в чём не виновата… Разве что в бесконечной своей глупости и самонадеянности, но ведь глупость – не грех, а несчастье, как народ говорит.
– Вы нисколько не глупы.
– Спасибо, но… тем хуже. – Вздохнув, Вера мягко отстранила Никиту, вернулась к столу, села. И долго молчала, глядя в тёмное окно. Молчал и Никита. В голове его вихрем проносились мысли о Катьке, о десяти тысячах, о револьвере на дне саквояжа… Он подумал, что если бы не смерть матери, не собственная беда, Вера непременно догадалась бы обо всём, а так… А так она ничего не узнает. И не поймёт даже, что её письмо о болезни Марьи Андреевны до сих пор лежит, нераспечатанное, в номере плохой гостиницы в Серпухове и что сюда он приехал с мыслью о деньгах, про которые теперь ни за что не осмелится заговорить… Но Вера вдруг повернулась к нему, положила ладонь на его рукав. Тёмные глаза, уже сухие, почти спокойные, заглянули в его лицо, и больше Никита ни о чём не мог думать.
– Права была мама… Глупый, своевольный характер, – глухо выговорила она. – Вы ведь знаете, я всю жизнь мечтала о независимости. Так хотелось жить своими силами, своим умом… И я наивно полагала, что сумею. Ведь мы выросли отнюдь не в роскоши, я могу довольствоваться малым, могу годами носить одно платье, и меня это нисколько не мучает… А ведь множество женщин, вовсе не дурных, не испорченных, все силы теряют оттого, что им не на что купить обновку! Я не хвастаюсь, это не моя заслуга, такова уж я уродилась. Вспомните, я с семнадцати лет по урокам бегала, вздохнуть было некогда! Тогда, видимо, и возомнила о себе… Ведь деньги зарабатывала хорошие, такая помощь маменьке была, что она и Мише давать, и Пете посылать умудрялась, ведь Саша к тому времени уже женился, дети пошли, он не мог всем нам помогать, как прежде… Я тогда и решила: что за вздор, что женщина должна вечно зависеть от мужских прихотей? Замуж – к чему? Позволить издеваться над собой человеку, который, возможно, в десять раз глупее и испорченнее меня?
– Вы могли бы связать свою жизнь с достойным человеком, – осторожно сказал Никита.
– Все женихи достойны, откуда потом берутся изверги мужья? – скупо улыбнулась девушка. – Нет уж, Никита, не уговаривайте. Я теперь понимаю: именно поэтому не нужно давать женщине образования, не нужно развивать её. Когда она сможет с ясным умом осмотреться вокруг себя, то сразу начинает видеть подлинную цену мужчинам. А если при этом она может ещё и сама обеспечивать себя – муж ей становится не нужен ни для чего. Таким образом, женское образование напрямую приводит к прекращению рода человеческого на земле. Видите, как просто?
– Действительно, – с натяжкой улыбнулся Никита. – Но… Может быть, не все мужчины так плохи? Как же ваши братья?
– Да, пожалуй. Мои братья… И ещё разве что вы. – Вера вздохнула, горько улыбнулась, посмотрела Закатову прямо в глаза. – Но поскольку ни за кого из вас я выйти замуж не могу, лучше будет всё оставить как есть. Ступайте спать, Никита, день был тяжкий. И мне пора тоже.
Закатов не двинулся с места. Стоял, как громом поражённый. «Я ведь люблю её… Я всегда её любил!» – с какой-то ошеломляющей ясностью вдруг понял он, чувствуя, как поднимается в груди горячая волна, не дающая вздохнуть. Каким-то дальним, ненужным воспоминанием мелькнула в памяти ночь в холодном гостиничном номере, лихорадочно блестящие глаза цыганки, случайно вернувшейся в его жизнь, её бессвязный, прерывистый шёпот, её слёзы – лживые… Как далеко теперь было это, каким пустым оказалось… А сейчас, сию секунду, перед ним стоит Вера, ещё миг – и она уйдёт из его жизни не обернувшись. И Никита понял, что если он не удержит её, не скажет того, что нужно было сказать ещё несколько лет назад, – он не простит себе этого до конца своих дней.
– Вы не можете выйти за меня замуж? – хрипло спросил он, делая шаг к Вере. – Но отчего же?
Она обернулась к нему. Несколько мгновений смотрела в упор, изумлённо. Затем пожала плечами… И вдруг улыбнулась.
– Как отчего? Никита, какой же вы смешной, право… Да оттого, что вы меня не любите! Чего же проще?
«Я люблю вас!» – почти уже вырвалось у него, уже дрогнули губы, готовясь выпустить три простых слова. Но пелена, накрывшая его горячим счастьем ещё мгновение назад, уже спала. Словно очнувшись от детского радужного сна, Никита со всей тяжёлой бесповоротностью вспомнил причину, по которой он оказался здесь. Безвозвратно пропавшие десять тысяч казённых денег. Денег, которых ему негде взять, не у кого занять, нечем восполнить. Рассказать сейчас обо всём Вере, признаться, что действительно не может жениться на ней, поскольку впереди у него – выстрел в голову или, если не хватит духу, арестантские роты? Но как, чёрт возьми, как говорить об этом?! Мелькнуло вдруг дикое желание упасть ей в ноги, покаяться во всём, как на духу, покрыть поцелуями эти тонкие руки, сказать, что готов жизнь отдать за то, чтобы быть рядом с ней… И Никита даже засмеялся, вообразив себе всё это. Нет… чёрт возьми, нет. Рассказать обо всём этой измученной, больной от горя девочке? О деньгах? О Катьке?! О том, что должен застрелиться? И сделать после этого предложение руки и сердца? Сердца, которое через несколько часов должно быть пробито?! О, французские романы, где вы?!
