Гас оперся бедром о коновязь и скрестил руки на груди. Бросил задумчивый взгляд на открытую кухонную дверь за спиной, где исчезла Клементина, чтобы спроворить еще какую-то часть бесконечной работы, связанной с угощением. Гас хотел позвать жену поплясать с ним, но, пожалуй, женщине в деликатном положении не подобает так скакать на людях. Вон груди Ханны как подпрыгивают во время танца. Почти вываливаются из её непотребного платья, как пара розовых и сочных персиков. Больших таких персиков…
Гас выругался себе под нос и выпрямился. Поправил платок на шее и пригладил усы. Пришлось локтями прокладывать себе путь сквозь толпу ковбоев, овчаров и старателей, чтобы встать перед ней.
Он неуверенно улыбнулся.
– Потанцуешь со мной, Ханна?
На нарумяненном лице отразилось настороженное удивление. Но вместе со знакомой улыбкой появились и ямочки, и влекущий смех заклокотал глубоко в ее горле.
– Конечно, Гас, – пропела красотка и подала ему руку, когда Шило перешел от шотландки к вальсу.
Впервые Гас прикоснулся к Ханне Йорк. Она была мягкой и теплой в его руках и пахла так же сладко, как тепличная роза. Он старался держать глаза подальше от ее грудей и губ. Ее спелых и влажных губ. «Мужчина по сути своей, должно быть, действительно склонен к греху», – подумал Гас, поскольку эта блудница возбуждала его. Навряд ли она этого добивалась, и он не хотел, чтобы такое случилось. Но, Боже милостивый, это так и было. В смущении и муках Гас ждал окончания танца, чтобы освободиться от Ханны.
К тому времени как Маккуин повел миссис Йорк с танцевальной площадки к своему брату, то по большей части чувствовал себя как раньше. Он посмотрел на женщину и возжелал ее в сердце своем, но одержал победу над грехом и истребил его.
Улыбка вспыхнула на его лице при виде Клементины, стоящей рядом с Заком. Дражайшая Клементина, которая в отличие от Ханны Йорк именно такая, какой и должна быть женщина. Скромная и чистая в своих помыслах и поступках, нежная и покорная… хотя, надо признать, не всегда покорная. Но она еще молода и научится. Становясь ее мужем, Гас знал, что его долг – наставлять жену.
Клементина стояла рядом с Заком; спинами они опирались о коновязь, недавно очищенные от коры сосновые бревна белели на солнце. Брат и жена выглядели позирующими, будто для одной из ее фотографий, но с той ничтожной толикой внимания, которое Клементина уделяла Заку, они могли с тем же успехом находиться на противоположных концах земли. Какое-то время Гасу казалось, что Заку и Клементине достаточно сблизиться на расстоянии плевка,и они тут же превращались в бродячих кошек, дерущихся за одну и ту же рыбью кость. Теперь же они редко разговаривали и даже избегали смотреть друг на друга. Его огорчало осознание того, что два человека, которых он больше всего любил в этом мире, вероятно, всегда будут питать взаимную неприязнь.
Гас подумал, что сейчас, по крайней мере, между ним и братом хоть немного ослабнет чувство обиды. В конце концов, его гордость не особо пострадала от того, что он разок пригласил Ханну Йорк на танец. И сейчас, испытав её притягательное обаяние на себе, лучше понимал слабость Зака к этой женщине.
– Этот Шило и впрямь умеет играть… – начал Гас, но осекся. Взгляд Зака был сосредоточен на дороге, идущей от города, и в его глазах сверкало веселое озорство, от чего волоски на затылке Гаса встали дыбом. Он медленно повернулся, и челюсть его отвисла.
– О, Господи благослови и аллилуйя, – услышал Гас возглас брата и сразу же вспомнил приговорку из детства, – если это не Одноглазый Джек Маккуин.
Джек Маккуин сидел на спине мула помойного цвета и разглядывал сыновей единственным глазом.
– О, Господи благослови и аллилуйя! Бог ответил на мои молитвы! Мои мальчики! Я обрел своих давно потерянных мальчиков!
– Что ты здесь делаешь? – хриплым голосом спросил Гас.
Он помнил отца более плотным, но лицо Джека ничуть не изменилось: хитрость бывалого пройдохи и лукавство, скрытые за очаровательной улыбкой. Сверкающие голубизной глаза… то есть, глаз. Гас почувствовал, как живот скрутила тошнота, что, конечно же, было позорно. Ведь сейчас он давно уже стал мужчиной, однако всегда будет стыдиться того, что является потомком такого никчемного паразита как Джек Маккуин.
Очевидно, отец вернулся к душеспасительной деятельности, поскольку был одет в лоснящийся от старости фрак, выцветшие штаны и пожелтевшие от постоянной носки женевские ленты из облачения протестантских священников. «Всегда одевайтесь в более поношенную одежду, чем людишки, которых обираете, – много раз повторял он сыновьям в детстве. – А женщины особенно склонны доверять свои кошельки и сердца бедному, но набожному проповеднику».
«Бедный, но набожный» преподобный Маккуин сделал вдох, от которого его грудь выпятилась. Затем огляделся, осматривая ковбоев и горняков, пляшущих вокруг огромного чернокожего скрипача и верстаков, нагруженных достаточным количеством снеди, чтобы накормить целый народ сиу.
Потом пристально воззрился на Гаса и хитро улыбнулся. Гас знал этот взгляд. Отец всегда так смотрел, когда собирался напакостничать и готовился этим насладиться.
– Отрадно видеть воочию, что ты благоденствуешь, Густавус. Сейчас и все эти долгие годы, – произнес старик в той отточенной духовной семинарией манере, в которой начинал вещать, надев женевские ленты.
Когда Джек Маккуин торговал готовыми лекарствами, то сыпал труднопроизносимыми словами быстрее, чем любой университетский лектор. Подсев на карточные игры, стал отменным игроком, умеющим блефовать, пускать пыль в глаза и источать шарлатанское обаяние. А занявшись продажей фальшивых акций несуществующих шахт, превратился в шикарно одетого богача с Восточного побережья, проницательного, хваткого и до наивности искреннего.
– Вот уж, действительно, я рад и изумлен, и… о, как много всевозможных чувств всколыхнула во мне встреча с тобой, дорогой мальчик, – возопил Джек. – А как поживает моя драгоценнейшая и вернейшая жена, твоя дражайшая матушка?
– Она умерла.
– Да царствует Иисус! – Преподобный сорвал с головы потрепанную стетсоновскую шляпу. Солнечный свет отразился от сальных темных волос, спутанными прядями свисающих до плеч, как у индейцев. Длинные космы скрывали изуродованное ухо, часть которого ещё в детстве отрезали за конокрадство. По крайней мере, именно такую историю старик однажды рассказал сыновьям, но, с другой стороны, он не раз и не два придумывал лживые байки, просто чтобы не терять сноровки.
