– Что это за место? – испуганно прошелестел я на родном для нас обоих языке, как только она, убрав руку, дала мне возможность заговорить.
Сафия предостерегающим жестом приложила пальчик к губам.
– Око султана, – беззвучно выдохнула она, едва шевеля губами. Потом, тихонько повернувшись, кончиком окрашенного хной пальца осторожно раздвинула портьеры у нас за спиной, так что в них образовалась крохотная щелочка.
Дыхание у меня перехватило: прямо перед собой я увидел сидевшего ко мне спиной моего господина и повелителя.
Насколько мне было известно, в этот день Диван Великого визиря принимал иноземных послов. Вся сцена, рассчитанная на то, чтобы поразить их воображение, разумеется, была тщательно подготовлена. Можно было не сомневаться, что, вернувшись к себе, послы тотчас же примутся строчить испуганные послания своим монархам, расписывая могущество и силу турецкого султана.
Шорох, раздавшийся в тишине, заставил меня очнуться – так пробежавшая по воде рябь дает рыбаку понять, что на глубине происходит что-то непонятное. Вздрогнув, я заставил себя прислушаться.
– Я протестую, господин визирь, – заявил самый молодой из венецианских послов, делая вид, что не видит угрожающе нахмуренных бровей своих товарищей. – Когда нас пригласили сюда, я считал, что мы предстанем пред очи самого султана. А вы всего лишь его визирь.
Лицо его неожиданно показалось мне знакомым – пухлое, круглощекое, даже немного женственное. Мне не составило особого труда вспомнить, где я видел этого юношу. Именно он когда-то явился в Константинополь передать послание отца Сафии, в котором тот предлагал огромный выкуп за свою дочь. Но я видел его и раньше… Внезапно перед моими глазами встало то же лицо, прикрытое черной бархатной маской и как две капли воды похожее на мое собственное, которое я видел в зеркале. Карнавал! Итак, подумал я про себя, за минувшие четыре года парень сделал неплохую карьеру. Я помнил его еще мальчишкой на побегушках, когда сновал из одной лавчонки в другую на рыночной площади, и вот теперь вижу его среди почетного посольства, явившегося сюда засвидетельствовать уважение турецкому владыке. Скорее всего, парень принадлежит к настолько уважаемой венецианской семье, что за его карьеру можно не волноваться.
Черт, но как же его зовут, сморщился я. О да, конечно Барбариго!
Не иначе как юный Барбариго получил к этому времени какие-то вести, иначе он никогда не решился бы заговорить. Что ни говори, но он находится не в Кремле или при дворе каких-нибудь диких варваров вроде московитов, а в стране с самым суровым и древним этикетом в мире. И тем не менее даже это не заставило его прикусить язык.
– Я вовсе не хотел вас оскорбить, – тут же поспешил извиниться Барбариго. – Но прежде султан Сулейман всегда принимал нас самолично. А жители Венеции, узнав о слухах, которые ходят о здоровье Великого Турка, желали бы услышать об этом из его собственных уст.
С того места, где я сидел, мне было видно только верхушку белого тюрбана моего господина. Но я мог без труда представить себе выражение его лица – в особенности ту тонкую, свойственную только ему ироническую усмешку, с которой он выслушал подобную дерзость.
– Но сейчас вы находитесь в присутствии его султанского величества, – заявил Соколли-паша, своим длинным пальцем указав куда-то чуть выше того места, где притаились мы с Сафией. – Узрейте, – величаво и высокопарно продолжал визирь, – сие есть Око султана!
Юному Барбариго пришлось довольствоваться этим.
В Константинополе Око султана было непременным атрибутом власти – небольшая, скрытая от посторонних глаз ниша в стене, сделанная по особому повелению Сулеймана. Как гласили легенды, Хуррем-султан, его законная и самая любимая жена, часто сидела там – рядом со своим обожаемым повелителем.
Интересно, догадывался ли Соколли-паша, кто там находится на самом деле? Впрочем, очень возможно, что и нет; насколько я мог судить, он никогда особенно не интересовался делами и интригами гарема. Думаю, мой господин вполне искренне считал, что ниша у него за спиной пуста, и его слова были просто данью обычаю. Могу поспорить, узнав о нашем присутствии, он приказал бы окурить это место, как садовник окуривает сад, чтобы избавить деревья от гусениц.
И тут произошло нечто такое, отчего и Соколли-паша, и посольство с юным Барбариго мигом вылетели у меня из головы. Одного упоминания паши о недремлющем Оке султана оказалось достаточно, чтобы Сафия вдруг встрепенулась. Вскинув голову и горделиво расправив плечи, она и впрямь, должно быть, вообразила себя на месте всемогущего султана, забыв о том, кем была на самом деле – всего лишь ничтожной рабыней, матерью его будущего наследника.
Широко раскрыв глаза, я изумленно наблюдал за этим невероятным созданием. Закутанная в тончайшие, изысканные шелка грациозная фигурка, которую нисколько не портил даже большой живот, пленяла глаз, как спелое, наливное яблочко. Но как даже в самом спелом яблоке может скрываться червяк, так и в ней угадывалось нечто глубоко извращенное, пугающее. Вот и сейчас Сафия смотрела на юного венецианца, и на губах у нее играла знакомая удовлетворенная, чуть похотливая улыбка, не имевшая, однако, ни малейшего отношения к чувственности, поскольку Сафия всегда желала только одного – власти. И того, что может дать ей в руки эту самую власть.
– Смотри, что будет дальше, – чуть слышно пробормотала она, но сказано это было не мне и не молодому венецианскому послу; скорее уж всему остальному миру. Или, вернее, это был вызов, брошенный самому Господу Богу, как еще одно свидетельство того, что она отказывается Ему повиноваться.
– Я все сделаю в точности, как она, – объявила Сафия. Но прежде чем я успел поинтересоваться, кто эта таинственная «она», уже получил ответ на этот вопрос. – Ну нет, я постараюсь даже превзойти Хуррем-султан, несмотря на то что она была возлюбленной самого Сулеймана!
Только тогда я со всей очевидностью понял, наконец, что тоска по родной Венеции никогда не преследовала Сафию во сне, как других рабынь, кто хоть однажды видел свет среди паутины ее причудливых каналов и вырос, ощущая на своем лице соленый морской бриз. Для Сафии Венеция навеки осталась городом, считавшим ее всего лишь глупенькой, упрямой девчонкой, которая могла бы стать женой какого-нибудь крестьянина, чтобы прозябать с ним на Корфу. Венеция стала местом, где Сафия была бы обречена коротать свои дни за шитьем. Но здесь, в Турции, укрывшись за занавесью, отделяющей гарем от всего остального мира, она могла оставаться невидимой, и ни одна живая душа никогда бы не узнала, что за женщина приложила свою руку к колесу судьбы.
