– Мария, разве ты не узнаешь меня? Я Никодим, помнишь?.. Не бойся нас, мы все христиане, слуги твоего учителя и приветствуем тебя во имя господа… – Он очертил в воздухе перед ней знак креста.
Мария дрожала как в лихорадке. Не слышанная уже много лет человеческая речь испугала ее. Слова Никодима гудели в ее голове не имеющими никакой связи и смысла звуками.
– Отойдите, – обратился Никодим к спутникам. – Она стыдится вас, потому что она нагая, меня она не будет стыдиться, я ее видел такою…
Когда же смущенные его замечанием ученики, действительно с любопытством разглядывавшие дивные формы, удалились, Никодим продолжал мягко:
– Мария, вспомни – я подарил тебе тогда тот пурпурный гиматион и тот перстень, – помнишь, с жёлтым топазом, похожим на тигровый глаз… Помнишь – я приходил ночью в Вифанию, чтоб предостеречь учителя… Я был в совете… Помнишь, я сообщил тебе приговор и посоветовал использовать связи, чтоб расположить в его пользу Пилата… Помнишь, мы вместе стояли у креста и у могилы… Потом до меня дошел слух, что он тебе первой явился во плоти, воскресши своей божественной силой… Ты исчезла бесследно. Все уверены, что ты умерла… Но вот я вижу, ты жива и здорова, точно сохранена бальзамом благодати господней – во всей своей былой красоте и молодости. Мария, ты должна пойти с нами – ты, верная ему сердцем, преданная до конца, ты должна пойти с нами, чтоб возглашать о нем миру, как мы, а твой голос и твое свидетельство будет стоить многих и многих…
Он умолк и увидел, как мутные, точно затянутые паутиной, ее глаза мало-помалу проясняются, и безжизненное, бледное, как снег, лицо начинает приобретать прежние телесные краски.
В окутанном туманом мозгу начали маячить смутные воспоминания, и когда Никодим спросил еще раз: «Ты узнаешь меня?» – она ответила шепотом:
– Узнаю… – и без сил упала на песок.
Никодим закутал ее в плащ, влил в рот немного воды, смешанной с вином, заставил съесть несколько кистей сушеного винограда и призвал учеников.
– Идем обратно в Дамаск, – заявил он. – Что Мария снова найдена, это так важно для дела, что необходимо сообщить об этом апостолу. Мы переждем, пока спадет дневной жар, в этой пещере, а к вечеру тронемся в путь.
Он велел ученикам разостлать плащи, уложил на них Марию и нежно промолвил:
– Выспись… Путь далекий… Мы тоже соснем.
Вскоре все трое уснули.
Мария лежала, как в горячке, металась и бредила. Из отрывистых слов ее видно было, что к ней приходят отдаленные воспоминания… Она называла имя матери, Марфы, Лазаря, называла их ласкательными словами, какими говорят обыкновенно дети. Минутами блаженная улыбка осеняла ее полуоткрытые, как чаша, уста, иногда же из-под длинных ресниц катились слезы.
Мало-помалу она успокоилась. Сбившиеся ее волосы залили тело золотой волной, ритмично заколыхалась успокоенная грудь, и она погрузилась в глубокий сон.
– Вставай, Мария! – услыхала она на закате голос Никодима. – Пора отправляться в путь. По песку ты пойдешь босиком, а то ножки твои в наших сандалиях будут выглядеть, точно в лодках… Ты наденешь пока мой плащ, а в Фекоа мы купим тебе приличное платье и обувь.
Мария вздрогнула, присела на плаще, на котором спала, и долго всматривалась в лицо Никодима, как будто вторично узнавая его.
– Никодим, – проговорила она после долгого молчания, еще полусонная, – оставьте меня, мне здесь хорошо… Мне трудно возвращаться к шуму жизни…
– Мария, – строго перебил ее Никодим, – и ты это говоришь, ты, возлюбленная господом, ты отречешься от его дела! Видно, что ты не знаешь, что творится кругом. Слушай же, посев учителя растет и ширится; он тяжело принимается среди народа Израильского, но обильно разрастается среди язычников. Его общины существуют уже во всех уголках земли…
– Как это его? Разве он является в этих общинах? – оживилась Мария.
– В некоторых его как будто бы видели… Так, по крайней мере, говорят.
– Во плоти или в виде бледной тени? – лихорадочно впилась она в его глаза.
– Не знаю, сам я его не видел, а апостол наш слышал только его голос.
Мария уставилась глазами в пространство, тихо вздохнула, закуталась в плащ и пошла вперед.
На западе догорало пурпурное солнце, окруженное веером ярких лучей, и ниспадающие на поверхность плаща всклокоченные волосы Марии, казалось, пылали в их пламени, как раскаленные угли.
– Эта женщина светит нам, как столп Моисеев, когда он вел народ из Египта, – проговорил, следуя за ней взором, Тимофей.
– Она выглядит, как богиня Эос, – заметил грек.
– Нет никаких богинь, – строго заметил Никодим, – есть один только предвечный бог и сын его Христос.
– Я только так, для сравнения, – оправдывался смущенно Стефан.
Солнце между тем погасло вдруг, точно сразу утонув куда-то в бездну. Поверхность пустыни стала серой, на мгновение окуталась тьмой, а потом вся облилась серебристым сиянием взошедшей полной луны.
– Хорошо будет идти, вся Селена вышла из океана, а вчера еще она смотрела на нас лишь искоса; это красавица дочь Гипериона, она изнывает всегда от любви к убегающему от нее солнцу, – восторгался Стефан.
Никодим поморщился, огорченный, что все его укоризны не действуют, и Стефан, хотя давно принявший крещение и горячий поборник Иисуса, не может оторваться всецело от своей прежней веры в богов.
Тимофей укоризненно посмотрел на грека, но, видя, что диакон не корит его, тоже ничего не сказал.
Они молча следовали за Марией, которая шла быстро, не оглядываясь, точно она была одна.
Среди глубокой тишины они услыхали вдруг ее горячий шепот, пламенные, нежные вздохи и звуки крепких поцелуев, которыми она покрывала свои руки.
Встревоженные ее странным поведением, они сомкнулись теснее и вдруг увидели, что от ее шагов на песке остаются небольшие влажные следы. Никодим наклонился и увидел, что это кровь.
– Мария, остановись! – крикнул он ей. – Ты наступила, вероятно, на какой-нибудь острый камень; присядь, мы перевяжем тебе ногу.
Но она продолжала идти вперед, точно находясь во власти какой-то чужой силы; а когда они догнали ее и остановили, она окинула их туманным, ничего не видящим взором, губы ее стали нервно подергиваться, и она промолвила жалобным голосом:
– Идите, идите своей дорогой, – и крепко прижала к губам обе окровавленные руки, причем плащ ее спустился, и они с ужасом увидали, что левая грудь ее облита кровью, капающей с боку на бедро.
– Что с тобой, Мария, скажи, ради бога? – Никодим в испуге сорвал с себя льняную тунику и стал разрывать на полосы, чтоб перевязать раны.
Но Мария порывисто отстранила его.
– Не притрагивайся ко мне, – торопливо проговорила она. – Разве вы не видите, что это не мои раны, а моего возлюбленного учителя, что это струится не моя, а его сладостная кровь. – И глаза ее стали тихими, ясными, а лицо бесконечно блаженным.
