Никто бы не хотел повторить это ужасное время. Земля стонет о мире, небо умоляет о спокойствии. Париж уже практически тот, которым Констан знал его юношей. И ему, Дюмелю, нужно брать пример с великого города с многовековой историей.
О, Париж! Ты видел столько вторжений! Ты кипел в крови, которую проливали враги и когда брат шел на брата! Тебя оглушали звуки победных маршей и траурные стоны по погибшим! Ты бурлил в ярких красках художников, флагах фестивалей, мелодиях уличных музыкантов и ароматах ярмарок! Ты давал приют обездоленным и изгонял негодяев! Дай же и мне напитаться твоими силами, научи меня жить вопреки всему. Дай мне хоть немного твоего времени — времени на ожидание. Мне требуется еще немного. Я выдержу, не сомневайся во мне. Но на всякий случай хотел бы взять у тебя взаймы. Я ничего у тебя не просил, никогда, чтобы отобрать. Я лишь просил тебя выжить в эту страшную войну. Я молился Христу, чтобы Он защищал тебя и твоих жителей так, как в годы былых вооруженных волнений. Так помоги же мне сейчас. Один лишь раз.
Глядя на золотые закатные лучи скрывающегося за горизонтом солнца, проливающего на водную гладь дорожку света, купающегося в сочных небесных красках, думая о Париже, Констан не сразу распознал звуки движения совсем неподалеку. До этого, пока он стоял на мосту, мимо него по обоим берегам пронесся велосипедист, пробежала стая бездомных собак, неторопливо прошлись влюбленные пары и спешили домой несколько засидевшихся на работе горожан. Никто не обращал внимания на Дюмеля, а если и видели, то не придали значения и не посчитали нужным попросить его уйти с реконструируемого моста. Но новые движения и звуки были гораздо ближе, чуть ли не на самом мосту. Дюмель обернулся. И увидел его.
Сомнений быть не могло. Это он. Это был он. Тот, с кем он расстался пять лет назад, кто писал ему письма, кто продолжал его любить и помнить. Кто обещал, что вернется.
Его выросший и повзрослевший, родной и горячо любимый, его Пьер-Лексен. Его Бруно.
Он медленно обошел ограждение, придерживая его руками, и ступил на доски. Остановился у пешеходного края и пронзительно посмотрел в лицо Дюмелю, сжимая перекинутый через плечо ремень вещмешка, выглядывающего из-за спины.
Из рук Констана выскользнула Библия и упала у его ног. Он не нагнулся, чтобы поднять ее. Не двигаясь, затаив дыхание, он во все глаза смотрел на Бруно. Он боялся: казалось, лишь малого вздоха хватит, чтобы всколыхнуть эту зыбкую, такую томительную, долгожданную действительность — и Лексен исчезнет, теперь навсегда. Но он всё же сделал вздох. В груди заболело. Но это не старые раны. Это заныло сердце. Оно проснулось быстрее разума и уже потянулось к Бруно. Тот не исчез. Он также неподвижно стоял у края моста и смотрел на Дюмеля.
В его взгляде Констан видел всё. Он говорил больше, чем тысячи еще невысказанных слов. Грусть, тоска, боль. И, главное, надежда.
Как он изменился. Как его изменили. Как неожиданна и долгожданна, непривычна и желанна встреча с ним. Как он близок. Как он далек.
Бруно…
Констан узнал его по взгляду. Это был тот самый взгляд — отчаявшегося юноши, которого постигла неудача и который нуждается в любви и поддержке, но теперь взор стал еще тоскливее. Его Дюмель узнает из тысячи тысяч. Глаза… Даже они изменились, его глаза. Серые, потухшие, почти безжизненные, с залегшими глубокими тенями, с коснувшимися лучиками морщин на еще молодом лице, на котором уже пролегли глубокие, незаживающие печати мук и страданий, перенесенных в отгремевшей на континенте войне. Немытые, плохо остриженные волосы на голове с заметной, но редкой сединой неаккуратно разметались от ветра, челка била по морщинистому лбу и глазам. Уголки сухих губ опущены. Покрывавшая щеки и подбородок темная щетина и усы резко очерчивали ставшее угловатым, посеревшее осунувшееся лицо.
Он заметно похудел, черты заострились. Не было той молодой силы и пышущей крепости юности. Перед Дюмелем стоял сухощавый молодой мужчина, который смотрел глазами старика. На ногах были обуты темно-коричневые ботинки на шнуровке. Поверх застиранного серого костюма-двойки, из-под не застегнутого пиджака которого виднелась полоска голубой рубашки на пуговицах, накинут длинный тонкий плащ болотного цвета. Через плечо перекинут туго набитый мешок с личными вещами, ремень которого Лексен в волнении перебирал, сжимая рукой.
Ужасно осознание, что война отобрала его у Дюмеля на целых пять лет, долгих, мучительных, страшных лет. Но убийственнее мысль, что война отняла у Лексена его юность. Вместо праздничных взрывов фейерверков он слышал разрывы гранат и мин. Вместо смеха его окружали стоны, мольбы и крики. Вместо того, чтобы утопать в объятиях дорогих ему людей, он сжимал в руках и прикладывал к груди смертельную сталь огнестрельного оружия. Вместо льющегося из радио весеннего вальса его оглушал рев самолетных двигателей. Он трясся в кузове автомобилей, перевозивших бойцов с одной линии атаки на другую, а не мчался на велосипеде и не подпрыгивал на его сидении, скатываясь с каменистых горок. Вместо того, чтобы жить, он добровольно пошел на смерть. Вместо того, чтобы каждый раз ожидать своей гибели, он думал о том, кто его защищает.
Констан почувствовал, что голова закружилась, а из глаз потекли слезы, которые быстро соскользнули на щеки, скапали на одежду, затуманили взор. Дыхание сбилось. Он шевельнул губами, думая назвать Лексена по имени, словно проверяя, не забыл ли он его за время разлуки, смогут ли губы произнести имя дорого мальчика, который стоял перед ним, запрятанный глубоко в теле этого молодого согбенного старика. Но поперек горла встал огромный ком, и Дюмель лишь сглотнул его.
Лексен смотрел на Констана и с трудом узнавал его. Он не верил своим глазам. Где длинные светлые локоны, ниспадающие с плеч, в которые он так любил зарываться лицом? Где смеющийся взор и вдумчивый взгляд? Сейчас за стеклами очков прятались глаза смиренного и смирившегося мужа. Но, кажется, они стали смывать тьму былых дней и воскрешать запрятанные глубоко и далеко памяти, как в старом ненужном чердачном сундуке, воспоминания, как это делает сейчас он сам. Тело было отдано во власть небывалому волнению и страшной слабости. Казалось, сейчас, надави они еще сильнее, сломят Бруно, и он больше никогда не сдвинется с этого места.
Не спуская глаз с застывшего Констана, Лексен, теребя ремень перекинутого мешка, двинулся в сторону Дюмеля. Шел он не спеша и едва заметно прихрамывал на левую ногу. С каждым новым шагом его взгляд опускался ниже, пока совсем не уперся в лежавшую на досках Библию, когда он оказался прямо перед Констаном, меньше чем в полуметре. Какое-то время он смотрел на книгу, а затем медленно поднял лицо и посмотрел на Дюмеля.
Прошла почти минута. Оба молчали. Лишь бегали глазами по лицу друг друга, изучали каждую новую морщинку на таком родном и любимом, одновременно таком забытом и незнакомом лице.
Бруно стянул ремень с плеча и, наклонившись в сторону, опустил мешок рядом с собой, не сводя глаз с Констана. Затем тяжело нагнулся, поморщившись, опираясь на здоровое колено, протянул руку и взял в ладонь Библию. Он посмотрел на ее обложку со стершимся названием, повернулся к мешку, потянул за шнурки и раскрыл горловину. Дюмель молча наблюдал за его движениями. Он до сих пор не мог поверить, что его Лексен рядом с ним, так близок физически, но, возможно, так далек духовно, ушедший еще дальше от того, чему учился у Констана, погрузившийся во мрак и тонувший в нем.
Тем временем Лексен положил Библию поверх своих вещей в мешок. Теперь шнурки не затягивались, и Бруно обвязал ими обложку книги. Потом так же, с трудом, встал и вновь обратил свой взгляд на Дюмеля.
Констан закусил губу, помотал головой и положил дрожащие ладони на жесткую и сухую щетину Бруно. Тот обхватил его запястья своими ставшими жилистыми, мозолистыми руками и сжал, опустив глаза и дрожа дыханием от подступившего волнения.
— Я верил… — Прошептал Дюмель не своим голосом, зажмурился и, приблизив голову Лексена к своему лицу, с силой прижался губами к его лбу.
