– Эти бедняжки даже не понимают, чего лишают себя. Верно, Джонни? – Француженка ткнула подругу локтем под ребро.
Джоан Хэйген казалась несколько смущенной.
– Сесиль, неужели ты только об этом и думаешь?
Сесиль пожала плечами:
– Мы, француженки, такими рождаемся. Для нас это как чувство голода, как еда и питье. Но ведь такой и должна быть полноценная жизнь. Разве нет?
– Ну, едва… – возразила Джоан.
– Ты лицемерка, моя милая, – усмехнулась Сесиль. – Я ведь знаю, что каждую ночь происходило в бельевой между тобой и тем красивым молодым врачом. Ты же не только перебирала и считала грязные простыни!
Мара неожиданно заявила:
– Что касается меня, то я жду не дождусь, когда смогу получить опыт половой жизни. Это, должно быть, чудесно, когда мужчина и женщина любят друг друга.
– Любовь? А что такое любовь? – продолжала философствовать Сесиль. – Где она помещается – в сердце, в голове или только между ногами?
– Думаю, во всех трех местах, – высказалась Мара.
Когда они наконец добрались до дома Юингов, стоявшего на самом высоком из окрестных холмов, Джоан и Сесиль совершенно выбились из сил.
– Mon Dieu! – ужасалась Сесиль. – И вы проделываете этот путь каждый день?
– Не каждый. Иногда я езжу верхом. Но такого рода прогулки весьма полезны. Вы, вероятно, не знаете, что Бисби один из немногих городов в стране, где не разносят по домам почту? Все дома построены на таких высоких холмах, что ни один человек в здравом уме не стал бы доставлять сюда почту.
Мара показала девушкам их новое жилище – L-образной формы комнату с двумя кроватями и туалетным столиком.
– Ванная в конце коридора, – сказала она.
Медсестры из Финикса путешествовали налегке – каждая с одним только саквояжем.
– Куда бы мы ни отправлялись, нам не требуются женские тряпки, – сказала Сесиль. – Армия всегда выдаст нам униформу.
Она бросила свою кашемировую шаль на спинку стула, сняла накрахмаленную английскую блузку, а затем и юбку, плотно облегавшую ее бедра, отделанную одной лишь шерстяной оборкой.
Француженку ничуть не смущало то обстоятельство, что раздеваться приходилось в присутствии посторонних. Когда она избавилась и от нижней юбки, у Мары округлились глаза. Единственным бельем Сесиль была прозрачная, персикового цвета, нижняя рубашка, украшенная столь же прозрачным воздушным кружевом. Под просвечивающей тканью виднелся черный треугольник волос.
– Никаких дамских штучек? – задумчиво проговорила Мара. – Моя дорогая Сесиль, если вы окажетесь в армии и будете там носить такое вызывающее нижнее белье, вас изнасилует целый полк!
– О-ля-ля! – Француженка весело захлопала в ладоши. – Я жду не дождусь такого случая.
Джоан Хэйген благодушно усмехнулась.
– Поверьте, Мара, – поспешила она пояснить, – Сесиль вовсе не такая скверная, какой притворяется. В больнице Сент-Френсис я видела, как она дала пощечину одному доктору, который ошибочно решил, что наша подружка нуждается в его внимании.
Сесиль фыркнула:
– Дала только по одной причине: он не сказал «пожалуйста».
Мара рассмеялась:
– Вы неисправимы, Сесиль.
В тот вечер ужин был домашним, интимным, без посторонних. Мара и ее мать из уважения к сестрам милосердия, гардероб которых отличался скромностью, надели повседневные платья, которые носили в городе. На Джоан был простенький серый костюм, правда, сшитый на заказ, очень узкий в талии. Сесиль, однако, надела атласную белую блузку с длинными рукавами и глубоким вырезом и юбку колоколом, украшенную оборками, батистовыми вставками и кружевами.
– Она очаровательна, – прошептал Гордон на ухо своей жене, когда они садились за стол.
– Да, Сесиль затмила нас всех. А я-то думала, что бедное дитя выйдет к ужину в платье из мешковины, ведь она такое говорила…
Сесиль оказалась не только очаровательной женщиной, но и прекрасной собеседницей, а ее знакомство с проблемами коммерции произвело на Гордона огромное впечатление.
– Вы, случайно, не родственница Пьера Дюма из Парижа? – спросил он.
– По правде говоря, он мой дядя, брат моего отца, месье Юинг.
– Это удивительно. Мы с Пьером стали близкими друзьями, когда я впервые посетил Европу. А как сейчас поживает старый плут?
– На прошлой неделе мы получили от него письмо. Дядя Пьер – надежный сторонник Америки в ее конфликте с Испанией. Именно под его влиянием мой брат Луи нанялся на воинскую службу. А я оставила свое место сестры милосердия в больнице Сент-Френсис по той же причине.
Сесиль вскинула руку:
– Vive l’Amerique!
Гордон расплылся в улыбке:
– Вот за это я и выпью!
Он отпил из своего бокала.
– Кстати, что вы думаете о калифорнийском вине? Уступает ли оно французским винам?
– Я плохо разбираюсь в винах, месье Юинг, но это вино мне очень нравится.
Она подняла свой бокал и произнесла тост:
– За полную победу Соединенных Штатов и падение Испании. Всей душой желаю Америке победы!
– Le Commencement de la fin![24] – сказал Гордон, чокаясь с француженкой.
Мара и ее дочь обменялись вопросительными взглядами.
– Как мило, что ты можешь попрактиковаться во французском, Гордон, – сказала его жена с лукавой улыбкой.
Гордон смутился.
– Да, в самом деле. Мой французский никуда не годится.
– Вовсе нет, – возразила Сесиль. – У вас прекрасное произношение – magnifique![25] Вас даже можно было бы принять за француза.
– Что же, спасибо, моя дорогая.
Гордон поправил узел галстука и в смущении откашлялся. Желая сменить тему, он обратился к дочери:
– Кстати о войне. Я получил сегодня телеграмму от Сэма Роджерса – он сообщает о своих коммерческих интересах в Южной Америке. Сэм собирается навестить Джилберта в Буэнос-Айресе в следующем месяце. И также сообщает, что его сын остался в Сан-Франциско с семьей сестры и теперь вступил добровольцем в американскую армию. Похоже, что я ошибся в этом юноше, недооценил его решительность и твердость.
Девушка порывистым движением поднесла руку к горлу – ей почудилось, что сердце затрепетало у нее в груди, точно испуганная птичка.
– Когда? Где он? В какое подразделение его определили?
– Об этом Сэмюэл не сообщает, но у меня такое чувство, что в кавалерийский полк. Юный Сэм – прекрасный наездник, неплохо зарекомендовал себя в Лондоне. Ни одно празднество не обходилось без его участия.
– О Боже! – прошептала девушка, после чего надолго замолчала; в дальнейшем она почти не принимала участия в разговоре.
В эту ночь сон не приходил к Маре. Услышав бой часов в нижнем холле, она поняла, что уже одиннадцать. Потом часы пробили полночь, потом час. Мара ворочалась и металась в постели, сбрасывала одеяло, потому что ей казалось, что слишком жарко, а через несколько минут становилось холодно, и она начинала дрожать и снова натягивала одеяло на свое измученное тело.
