Депеши, адресованные герцогом Альбой Филиппу II в отношении Байоннской встречи в верхах ныне хорошо известны и всесторонне изучены, и из них становится очевидным, что суровый герцог потерпел поражение буквально во всех своих начинаниях и предложениях. Это касалось, с одной стороны, постоянно инспирируемой им отставки канцлера Лопиталя, а с другой — предложения отменить Амбуазский эдикт, позволяющий, к досаде испанского короля, проповедовать лютеранскую веру во французских провинциях, прилегающих к землям его короны. Стороны ограничились уверениями в дружбе (и сотрудничестве, как сказали бы сейчас), но дальше этого дело не пошло. Герцог Альба нашел Екатерину (несмотря на все балы, идиллии, пасторали и балеты) «более чем холодной в отношении святой веры», несмотря на ее «высокую (sic!) энергию и совершенную осторожность и благоразумие», которые проявила королева Елизавета для того, чтобы заставить свою мать вступить в тесный союз с испанским двором. Увы, никакого результата эти усилия не возымели. «Католическая королева, моя дочь, — писала Екатерина коннетаблю Монморанси — простилась с нами 3 июля, а король, мой сын, отвез ее в то место, где встретил на берегу реки. Во время нашей встречи мы говорили лишь о ласках, пиршествах, чествованиях и угощениях нашей доброй дорогой дочери, расточаемые ей нашим двором, и в общих выражениях о желании, которое имеет каждая из сторон для продолжения доброй дружбы между Их Величествами и сохранения мира между их подданными, что, собственно, и было главным основанием и причиной вышеупомянутой встречи, способной утешить меня и вышеупомянутую королеву, мою дочь».
Забавный стиль, глубокие чувства! Во все время своего пребывания в Байонне королева Испании, тогда молодая и очаровательная, изъявляла живейшее удовольствие от встречи с соотечественниками, «Она выказывала себя одинаково веселой, заботливой и фамильярной с дамами и девицами двора, будто была девочкой, вернувшейся в отчий дом и с любопытством расспрашивающей о всяческих новостях (о тех, кто отсутствовал или вышел замуж). Словом, она была очень любознательна. Точно так же вела она себя с дворянами и придворными и, часто спрашивая о тех, кто был в ее время при дворе, говорила так: „Тот-то или такая-то в мое время были при дворе; я их прекрасно помню; а вот тех-то там не было вовсе, и я желаю их непременно повидать и познакомиться“. Наконец, она удовлетворила всех» [248] .
Родившейся в 1545 году Елизавете Французской, королеве Испании, только что исполнилось двадцать лет, но уже свыше пяти с половиной лет она была замужем за Филиппом II, чей молчаливый характер и мрачный нрав контрастировал с грацией, изяществом и любезностью его юной спутницы жизни. Рассказывают, что в конце 1559 года, когда она впервые ступила на землю Испании, Елизавета была встречена там кардиналом Мендосой, который своим глухим голосом обратился к ней со словами XLIV псалма: «Audi, filia, et vide, et inclina aurem tuam: obliviscere populum et domum patris tui. — Слушай, дочь, и смотри, и преклони к словам моим слух свой: забудь (отныне) народ твой и дом отца твоего» [249] .
Кстати, епископ испанского города Бургоса обращался с такими латинскими стихами к молодой красавице: «И возжелает король от твоей красоты, поскольку он твой господин и хозяин. — Et concupiscet rex decorem tuam, quoniam ipse est dominus tuus».
Ведь сначала Елизавета предназначалась дону Карлосу, сыну Филиппа II. Но, как говорит Брайтон, король, «совсем недавно ставший вдовцом по причине безвременной кончины королевы Английской [250] , как-то увидев портрет Мадам Елизаветы и, сочтя ее красивой и весьма соответствующей его вкусу, подставил своему сыну ножку и взял его суженую себе. После, о чем я буду говорить в другом месте, вышеозначенный Карлос, увидя ее, так влюбился и преисполнился такой ревностью, что не мог за всю жизнь простить отца и досадовал на него за то, что тот похитил у него такую прекрасную добычу, хотя совсем не любил ее».
Брак Филиппа II и мадам Елизаветы был отпразднован 31 января 1560 года во дворце уже известных читателю герцогов Инфантадо, и дон Карлос, хотя жестоко страдал тогда от приступов лихорадки, стал одним из свидетелей со стороны своего отца на этой церемонии. Французский автор Шарль де Муи [251] в своей восхитительной книге, посвященной герою знаменитой драмы Шиллера [252] , говорит по этому поводу: «Что касается писателей, которые ради развлечения себя и публики представляют дело так, будто страсть между юной невестой испанского короля и его сыном родилась мгновенно и неожиданно, на церемонии венчания, едва они увидели и узнали друг друга, то они ошибаются, ибо никогда не могут привести фактов и доказательств подобного рассказа. И в самом деле, инфанту было в то время не более четырнадцати лет, и он, болезненный и несчастный от природы, совсем еще ребенок в физическом и моральном смысле, совершенно очевидно не мог ни сам испытать любовного озарения, ни тем более вдохнуть его в кого-либо».
В пику Брантому де Муи не верит в то, что дон Карлос когда-либо испытывал к своей мачехе что-либо похожее на страстную любовь, и потому иначе объясняет природу детского чувства: «Дон Карлос увидел в Елизавете сострадательную подругу, привязанную к нему именно по причине его слабости и нездоровья, чья воистину женская чувствительность, взволнованная возможностью религиозного благочестия, встретила в его душе особенно нежный и глубокий отклик. Он, не знавший материнской любви, был соблазнен добротой женщины, соединявшей для него в себе положение и величие матери с возрастом и очарованием сестры. Он был обязан ей чувством странным, таинственным и упоительным, рожденным в сердце мужчины исключительностью сложившейся между ними ситуации, чувством одновременно сыновним и братским, суровым и нежным, к которому примешивалась бесконечная благодарность существ слабых к тем, кто однажды проявил к ним заинтересованность и сострадание».
Но каково бы ни было чувство дона Карлоса к Елизавете, неоспоримо то, что поведение королевы было выше всяких подозрений.
Немногие государыни оставили по себе в Испании столь теплые чувства, столь трогательные воспоминания. «Когда она отправлялась в церковь, монастырь или сад, вокруг воцарялась невиданная толкотня и давка… Все желали ее видеть; и счастлив был тот, кто мог сказать: „Я видел королеву!“ [253] . Таковы испанцы».
Ее называли даже «доброй королевой» — Isabel de paz у de bondad. Когда же она заболела, все подданные со слезами на глазах возносили к небу молитвы о ее выздоровлении, И вскоре она искренне и глубоко привязалась к новому отечеству. «Ее испанский язык, — писал Брантом, — был самым притягательным из возможных, и выучила она его за какие-то три или четыре месяца своего пребывания там. Все удивлялись быстроте, с какой она переняла нравы и обычаи своего королевства…
