— Запомни, Кларисса, — сказала я мягко. — Папа заботится только о твоей безопасности. Когда я говорила с тобой, я только хотела, чтобы ты не хранила в себе то, что тебя огорчает или расстраивает. Если держать в себе грустные мысли и не делиться ни с кем, то они могут принести большой вред здоровью. Но самой подвергать себя риску еще менее разумно.
— Вы слушаетесь папа, — сказала она укоризненно.
— Конечно, ведь я обязана его слушаться. Он твой отец.
— Когда Вы приехали, то были менее послушной, — в голосе ее был упрек, который подсказал: она считает, что я ее предала.
Но чем? Тем, что хотела ее безопасности?
— Твой отец любит тебя, Кларисса. Он делает только то, что нужно для твоей же пользы.
Она вновь вздохнула.
— Папа лучший отец в мире. Но мне кажется, он слишком любит меня. Он хочет, чтобы мне было хорошо, чтобы я была счастлива, как мисс Пенгли, когда она была ребенком, или как кузина Анабел. Но они ведь не жили в Вульфбернхолле, и у них были не такие отцы. Он притворяется, что все у нас хорошо, но иногда что-то происходит, и тогда уже невозможно притворяться. Поэтому я делаю вид, что ничего не помню, чтобы не расстраивать его.
— Так ты только делаешь вид, что ничего не помнишь?
Она покачала головой.
— Раньше так было, что я не могла забыть и притворялась. Я очень старалась забыть, но не могла. А когда я начала притворяться, он мне поверил. А потом… потом…
Она конвульсивно глотнула воздуха. Я не решилась настаивать.
— Если тебе неприятно об этом говорить, можешь не продолжать, Кларисса, — сказала я мягко.
Она благодарно согласилась.
— Папа думает, что он меня защищает. На самом деле его самого нужно защищать, Джессами. Я стараюсь, потому что люблю его, как бы он ни поступал. Поэтому с каждым разом мне легче забывать о неприятном, особенно днем. Но ночью я вижу страшные сны, я их боюсь, сама не знаю, почему. Я знаю, что нельзя выходить ночью из дома, нельзя смотреть в туман или слушать, как лают собаки, потому что это напоминает о том, что я все время стараюсь забыть. Я слушаюсь, но все равно боюсь по ночам.
Слова лились сплошным потоком, как вода из источника в половодье. Они многое проясняли в ее поведении. Меня даже беспокоила та страстная самозабвенность, которая заставляла ее во всем угождать Тристану. Я попробовала обернуть эти чувства ей на пользу.
— Если тебе так важно не огорчать папа, ты должна слушаться и никогда не подходить к развалинам.
— Но он ошибается, Джессами, и убедил Вас, чтобы Вы делали иначе. Я с самого начала позволила ему все скрывать от меня. Теперь он считает это своим долгом. Вы бы так не поступили, Вы бы заставили его понять, что не боитесь.
— Кларисса, тебе это принесет только вред.
— Я хочу, чтобы он знал: я буду любить его несмотря ни на что.
— Но он и так это знает. Тебе не нужно специально доказывать.
Она упрямо затрясла головой:
— Он должен знать, что я по-настоящему храбрая. Я могу быть храброй, Джессами. Мне все равно, что будет со мной. Правда, Джессами.
— Но твоему отцу не все равно. Совсем не все равно.
— Но, может быть, ничего не случится, — она вопросительно посмотрела на меня. — Может, я смогу, как Уилкинс, спокойно приходить и уходить, когда захочу?
— Уилкинс взрослый человек, он ходит туда по обязанности и умеет соблюдать осторожность. И я не понимаю, что, по твоему мнению, может еще случиться с ним, разве что кусок стены обвалится и поранит его.
«Или, — добавила я про себя, — он натолкнется на кого-то, кто убивает овец на болоте».
Кларисса часто заморгала, отгоняя мрачные мысли.
— Дети часто похожи на своих родителей, правда, Джессама? Иногда, когда я смотрю в зеркало на свое лицо, мне кажется, что я вижу лицо папа. Раз я люблю его, мне должно быть приятно быть на него похожей, правда? И я знаю, что люблю его. Но почему-то мне это сходство неприятно, оно меня беспокоит.
— Но твой папа очень красивый мужчина, так что ты зря беспокоишься.
— Все равно меня это пугает.
Она замолчала, потом начала говорить о разных мелочах: что нужно сшить Матильде новое платье, раз ее лучшее муслиновое испорчено, что Рождество приближается очень медленно, где проведет зиму мисс Осборн. На последнее замечание мне пришлось предложить помолиться за то, чтобы мисс Осборн было хорошо и чтобы она весело провела Рождество.
— Как скажете, — заметила Кларисса, — хотя она не подумала ни обо мне, ни о папа, когда оставила нас.
— Но мы не знаем, почему она это сделала, и не должны осуждать ее, — сказала я назидательно, чтобы переменить тему.
В целом разговор не успокоил и не убедил меня, что Кларисса сдержит слово. Я решила поделиться с Тристаном своими опасениями. После ужина я попросила миссис Пендавс побыть часок с Клариссой. Она не возражала, добрая душа.
Захватив книгу Дарвина, которую я прочла несколькими днями ранее и еще не успела вернуть Тристану, я направилась в кабинет. Книгу он хранил не в библиотеке, а на своем письменном столе, что давало мне лишний повод для визита, а также надежду на то, что он захочет выслушать мое мнение.
Дверь кабинета была открыта. Тристан заметил, как я вошла, и недовольно поморщился.
— Нельзя ли отложить разговор на более позднее время? — спросил он. Борьба противоположных чувств отразилась на его лице.
— Думаю, чем раньше мы поговорим, тем лучше, милорд.
Неохотно он сделал знак, чтобы я вошла. Кастор и Поллукс, подняв морды, наблюдали за мной, но не издавали рычания. Даже когда я взяла стул, стоявший около камина, и передвинула его ближе к столу. С той ночи, когда я вышла из дома и приказала им вести себя смирно, они стали относиться ко мне как к авторитетному лицу, наделенному властью. У меня даже появилось искушение подойти и погладить их, чтобы убедиться в своих догадках. Но холодный взгляд Тристана сковал меня, и я не осмелилась. Что-то подсказывало мне, что ему не нравится, что я уже не боюсь его свирепых псов.
— Не присядете ли ближе к огню, милорд? — спросила я.
Он отрицательно покачал головой:
— Нет необходимости. Надеюсь, мы долго не задержимся.
Это прозвучало скорее как распоряжение. Я кивнула, хотя в душе надеялась поговорить подольше. Эти предательские чувства не вызвали чувства вины, ибо то, о чем я хотела поговорить, было в его интересах, равно как и в моих.
Я быстро передала свои опасения относительно перспективы, что Кларисса может нарушить данное ею обещание, умолчав о другой части разговора, в которой я не совсем разобралась. Да и не хотела беспокоить его больше, чем считала необходимым.
Во время отчета я внимательно следила за его лицом. В нем было выражение отрешенности, взгляд выдавал гордое одиночество и давал мне понять, что он навсегда отказался от мысли жениться на мне. Но когда он думал, что я не смотрю на него, он не отрывал от меня глаз, и это вселяло надежду.
