Распахивается дверь. От миссис Сибир вернулась Бланш. Она решительно заходит в дом. Стягивает воздушный платок и пробегает рукой по своим светлым, цвета карамели, волосам.
— М-м-м.
Она с наслаждением принюхивается и идет к плите, чтобы заглянуть в кастрюлю.
— Хороший суп, — говорит Бланш. — Давно такой ждала.
Я вижу, как она сглатывает, когда рот наполняется слюной. Меня охватывает чувство вины.
— Бланш, мне очень жаль, но этот суп не для нас, — говорю я.
— Мама, но я очень хочу есть. — Ее голос напряжен, в нем слышится протест.
— Я знаю, прости, милая. К чаю у нас макарони.
— Ты же знаешь, я не люблю макарони… И кто же этот особенный некто, для кого предназначен этот великолепный суп?
— Гость.
— И почему он важнее нас с Милли? — оскорбленно интересуется она.
— Он не важнее вас, просто ему это нужнее, чем вам… Слушай, если что-нибудь останется, ты доешь, когда вернешься от Селесты.
— Но к чему вся эта таинственность? — спрашивает Бланш.
— Ты все равно его не знаешь, — отвечаю я.
Некоторое время она изучающе на меня смотрит, пытаясь прочесть что-нибудь на лице.
Между нами возникает неловкое молчание. Ее прищуренные глаза застывают. Ощущаю, что рот, словно бумагой наполнили. Интересно, она считает, что этот человек мой любовник? Подозревает она меня и Гюнтера? И этот суп укрепил ее подозрения.
Я всегда пыталась оградить ее от того, что мы с ее отцом несчастливы. Оградить от его интрижки, от Моники Чарлз. Думаю, насколько же она меня ненавидит, если в чем-то подозревает. Однако для нее же безопаснее считать, что у меня есть любовник, нежели знать правду… что я подкармливаю Кирилла.
Она отворачивается, слегка пожав плечами. Выдыхаю. Момент упущен, я гадаю, ошиблась ли в своих предположениях.
— Вот честно, мам, ты начинаешь говорить, как Милли. Ты постоянно закрываешься в своей раковине. Вы обе так делаете.
Бланш кладет свою сумочку на стол, ее взгляд падает на глобус.
— Ради всех святых, что он здесь делает? Милли еще рановато забивать голову такими вещами, — говорит она. В ее голосе слышится возмущение. — Мисс Делейни не будет ее учить географии. Не может же она быть настолько жестокой.
— Мы искали страну, — торжественно и важно сообщает Милли.
— Как же это ужасно, быть ребенком, — говорит Бланш. — Вот ты только ловил колюшку, а следующий миг уже учишь что-то про ураганы и всякое такое.
— Это секрет. Это не для школы. — Милли крепко сжимает губы.
— Вечно ты со своими секретами, — говорит Бланш.
Она поворачивается ко мне, приподняв бровь, словно говоря: «Вот, она опять за свое».
Милли засовывает глобус подальше в шкаф и закрывает дверцы с легким, но многозначительным треском, похожим на расколовшийся лед.
Кирилл сидит за моим столом и выпивает суп из миски до последней капли.
— Спасибо, Вивьен. Спасибо.
Прикуриваю сигареты. Он со вздохом откидывается на спинку стула.
У меня есть вопрос, который я боюсь задавать, несмотря на то, что часть меня знает: он хочет рассказать свою историю.
— Кирилл, как вы здесь оказались? Расскажите нам, что произошло.
Некоторое время он молчит. В открытое окно вливается тягучее пение птиц и томный аромат моих роз, чей запах такой сладкий, что им невозможно насытиться.
Кирилл откашливается.
— Как я вам уже говорил, я жил в деревне в лесу, — медленно начинает он своим высоким, измученным голосом.
— Да.
Милли подтаскивает стул ближе к моему и прижимается ко мне, как делает это всякий раз, когда я ей читаю. Для нее это начало одной из сказок.
Взгляд Кирилла направлен на нас, но я не уверена, что он видит именно меня и Милли. Его глаза горят, словно от лихорадки.
— Однажды ранним утром, было еще темно, в дверь вломились немцы. Было четыре часа утра. Они растормошили нас с Даней и выволокли на улицу, на дорогу, которая вела в соседнюю деревню. Нас туго связали друг с другом. Вот так.
Он вытягивает руку и прижимает ее к моей крепко-крепко. У Кирилла такая холодная кожа, что от его прикосновения я вздрагиваю.
— Рука к руке? — уточняю я.
Он кивает.
— Они связали нас вместе и заставили выстроиться по всей ширине дороги. Нам было сказано передвигаться мелкими шагами… Моя жена оказалась в самом конце.
В его голосе мне слышится жесткость. Меня охватывает страх. Я понимаю: то, что его жена в конце линии, что-то значит.
Смотрю на Милли. Ее глаза сосредоточены на его лице. Думаю, смогу ли заставить ее уйти, должна ли я уберечь ее от того, что она услышит. Но меня что-то останавливает, некое ощущение того, что они друзья… я чувствую, что у Милли есть право узнать его историю.
— Мы шли, а немцы следовали за нами на некотором отдалении, — говорит он.
Могу себе это представить, но не понимаю, почему у него на лице такой ужас.
— С немцами воевали партизаны Красной Армии, — продолжает Кирилл. — Они жили в лесах, окружавших наши деревни. И эти партизаны повсюду расставляли мины.
Милли хмурится.
— Я не знаю, что такое мины, — шепчет она мне.
Ей отвечает Кирилл.
— Мина — это секретное оружие, спрятанное под землей. Если наступить на мину… — Он вскидывает руки в воздух, имитируя взрыв. — Если наступишь, тебе конец.
Глаза Милли распахиваются.
— Немцы использовали нас для поисков мин, — говорит Кирилл. — Что бы мы ни сделали, мы бы погибли. Если бы мы наступили на мину, мы бы взорвались. Если бы мы пропустили мину, а на ней взорвался бы потом немец, они бы нас расстреляли, потому что мы ее пропустили. Так что мы шли безо всякой надежды на что-либо, потому что впереди нас ждала лишь смерть.
Мы делали все, что было в наших силах. Шли по следам лошадей. Пытались избегать тех мест, где была потревожена земля, потому что смерть от взрыва казалась ужаснее смерти от пули. От страха у меня во рту пересохло. Я плакал, все мы плакали. Наши слезы почти ослепили нас. Что было, то было…
Он замолкает. Мое сердце бешено бьется. Милли сидит совершенно неподвижно, она побледнела, глаза широко открыты.
— Помню, как неожиданно тряхнуло, помню шум. Никогда прежде такого не слышал. Нас отбросило на землю. А потом — тишина. На какое-то время нас оглушило. Мы вообще ничего не слышали. Вокруг нас повсюду была кровь и земля. Даже еще не обернувшись, я знал, что Данечка мертва. Она лежала неподвижно, все тело было разворочено. Немцы разрезали веревку на ее руках, что связывала ее с другим человеком. Они просто оставили ее лежать там. Остальных, кто остался в живых, отправили дальше по дороге…
