– Вера Николаевна, отчего вы молчите? – не оборачиваясь, спросил он. – Моя соседка по имению, госпожа Протвина, высказывала мне своё возмущение не в пример дольше! Право, я и не предполагал в ней такого… неаполитанского темперамента! Гнев Ахиллеса, ей-богу, ничто в сравнении с тем, что мне пришлось выслушать! В пылу праведного гнева госпожа Протвина позабыла даже о том, что должна мне тридцать четвертей ржи и собиралась купить моего повара! Вот до чего может довести достойную женщину мужское свинство!
– Вам это смешно, ваше сиятельство? – холодно спросила Вера, с досадой думая про себя, что Протвина всё же не стерпела и отвела свою стародевическую душу сполна. Что по сравнению с этим несостоявшаяся покупка повара!.. И хоть бы слово написала, лиса…
– Мне, Вера Николаевна, не до смеха, – в тон ей ответил Тоневицкий. – И госпожа Протвина была полностью права в своих репримандах, так что Фильку я ей всё-таки продам. Пожалуй, даже за полцены. Я в самом деле вёл себя по-свински и…
– Рада, что вы готовы это признать, ваше сиятельство, – перебила его Вера. – Но по-прежнему не вижу нужды в вашем визите. Вы в самом деле не понимаете, что мне не хочется вас видеть?
– Ещё как понимаю. – Тоневицкий, наконец, отвернулся от окна, взглянул на Веру, невесело усмехнулся. – Помните, как несколько лет назад мы спорили о воспитании Сергея? Тогда я говорил вам, что просьба о прощении – лишь недостойный способ избежать наказания.
– Превосходно помню эту вашу дикую фразу. И что же?..
– Своё наказание я уже получил сполна. Вера Николаевна, я действительно безнадёжная скотина, но, смею думать, не идиот. Я отдаю себе отчёт, что после этой мерзкой выходки вашего расположения мне уже не вернуть, но…
– Князь, опомнитесь! О каком расположении вы говорите? – вскричала Вера, чувствуя, как нарастает внутри смятение. – Я всего лишь гувернантка ваших детей! Что за недостойные вещи вы…
– Вера, чёрт бы вас побрал, я люблю вас! – заорал Тоневицкий. – И не смейте притворяться, что не знали этого!
– Не кричите, мы не одни в доме… – машинально пробормотала Вера. – Ваше сиятельство, как же вам не…
– Очень стыдно, сколько раз ещё повторять! – Тоневицкий стукнул кулаком по дверному косяку, отвернулся, быстрым шагом вернулся к окну. – И оправданий мне быть не может! Три года смотреть на вас каждый день, держать себя в узде, напоминая о супружеском долге перед женой… Вы ведь ничего не знаете, Вера! Я страшно любил Аглаю когда-то… Разогнал всех её поклонников, она убежала со мной венчаться против воли отца. А этот старый скряга проклял её потом! До конца дней не мог простить родной дочери, что она вышла за меня, а не за какого-то дряхлого генерала с тремя тысячами душ, которого папаша ей прочил! Но её болезнь… Она всегда была слабенькой, годы в Смольном совсем подорвали её здоровье. Доктора вовсе запрещали ей рожать детей, но Аглая и слушать никого не хотела! Рождение Аннет её подкосило окончательно… Она гасла день ото дня, лечилась за границей, но… Впрочем, вам это всё и так известно. Я пятнадцать лет был мужем тяжелобольной женщины, и это, поверьте, несладко. И вдруг… приезжаете вы. Вы – юная, красивая, с железным характером… Так не похожая на Аглаю… Она ведь курице боялась сказать «кыш»! И с первых дней вы начинаете мне сурово диктовать, как воспитывать детей! И легко справляетесь с Сергеем, которого никакие наказания вразумить не могли уже с трёх лет! И дети вас обожают, Коля по доброй воле обкладывается книгами, и вся дворня вздыхает с восхищением: «Ах, какая барышня, пошли ей господь!» И даже Митрич вас одобряет! И Аннет изволит заявлять, что она никогда не выйдет замуж, а вместо этого станет известной пианисткой!
– Вы полагаете, это моё влияние?..
– Чьё же ещё? – Тоневицкий пожал плечами. – Вера, мне сорок лет. Я много старше вас и, полагаю, опытнее. Но каждый день я смотрел на вас и понимал, что… что ничего подобного за всю свою жизнь не видел. Никогда не предполагал, что в женщине может быть так привлекательна независимость!
– По-вашему, гувернантка независима?! – взвилась Вера. – Но вы же сами…
– Гувернантка – никогда, – серьёзно сказал князь. – Но вы… Я ведь прекрасно видел, что вы, угрожая мне покинуть имение, не блефуете! Помните тот вечер, когда вы отстаивали Сергея? Я понял тогда, что вы и в самом деле можете уехать в любой миг – и, чёрт возьми, прекрасно устроиться в жизни без меня! Что большим жалованьем вас не соблазнить и не заставить отклониться от ваших взглядов на воспитание – весьма твёрдых, надо заметить! Что вы отнюдь не беспомощны и сумеете без жалоб выдержать что угодно! Что вы гораздо свободней любой из встреченных мною женщин! Свободны от тряпок, цацек, балов, комплиментов, поклонников, флирта, – всего, без чего дамы абсолютно не могут жить! Другие – не могут, а вы обо всём этом даже не беспокоитесь! Вам этого не нужно! Вы всё на свете можете сами, а что не можете – без того превосходно обойдётесь! Я даже не уверен, что вы хотите рожать детей! Ведь для этого всё-таки необходим мужчина! Без этой составляющей, увы, никак-с! Нового способа, специально для независимых дам, ещё не изобретено!
– Ваше сиятельство!!!
– Простите… – Тоневицкий умолк.
Молчала и поражённая Вера. За окном потемнело, снова начался дождь, капли глухо забарабанили по крыше дома. В сгустившихся сумерках Вера не видела лица князя.
– И вот… Я в свои сорок лет чувствовал себя совершеннейшим щенком! Я знал, что время Аглаи на исходе, что ей уже не помочь… и старался делать всё, чтобы её последние дни ничем не были омрачены. Она, надеюсь, не почувствовала моей перемены к ней. Она умерла в Палермо, у меня на руках, последним её словом было моё имя… Бог мне судья, но все эти месяцы в Италии я думал только о вас. Даже когда ехал после похорон Аглаи в Россию – думал только о вас! Готовился выдержать приличный траур и сделать предложение! Полагал, что я всё же буду не самой бросовой партией для вас… – князь криво усмехнулся. – Но я, болван, не учёл, что вам вовсе не нужна никакая партия. Даже овдовевший князь Тоневицкий. Впрочем, вы мне быстро обо всём этом напомнили.
– Ваше сиятельство, вы заблуждаетесь, – жёстко сказала Вера, взяв себя наконец в руки. – Я никоим образом не могла вам ни о чём напомнить, поскольку у меня и в мыслях не было…
– Именно это я и имею в виду, – устало перебил Тоневицкий. – Я никогда не сомневался в вашей искренности. Вы действительно в упор ничего не видели и не понимали. И вы не поверите, как я этим восхищался! Женская искренность, Вера, – слишком большая драгоценность, чтобы не замечать её. Но… всё на свете имеет обратную сторону. После похорон жены я ясно понял, что если полезу к вам с предложением – вы мне бесповоротно откажете. Потому что не любите меня ни на грош, а на доходы от моего имения и моё родовое имя вам, уж простите, наплевать. Уж таким вы уродились феноменом… на мою голову. Поверьте, я вовсе не собирался… делать то, что сделал. Напротив, я готовился ждать, терпеть, надеяться… У меня всё же ещё было время, вы ведь сами заметили, что Аннет незачем отправлять в институт. Стало быть, вы занимались бы её образованием и далее, жили бы в имении, видели бы меня каждый день, и, возможно… Но всё это благоразумие пошло прахом лишь оттого, что я слишком много выпил в тот вечер… А вы задержались одна в классной комнате. Рассчитывать мне больше не на что. Итак, Вера Николаевна, – я кругом виноват перед вами и наказан сполна. Могу ли я теперь просить вашего прощения?
