Но, даже если улыбался он чаще и светлее, в глазах его по-прежнему была печаль. И, как ни больно ей было это осознать, она не верила, что эта печаль когда-нибудь безвозвратно исчезнет.
С той ночи, когда Гидеон показал ей, как могут наслаждаться мужчина и женщина, они редко покидали комнаты. Ни Феликс, ни Хьюберт так и не появились, из Пенрина не приходили тревожные вести. Гостиничные служащие убирали в их номере, приносили еду, готовили ванну. Гардероб Чариз полностью обновился. Оставшиеся предметы туалета доставили этим утром. Гидеон вызвал нотариуса и с его помощью был составлен документ, на законных основаниях защищавший ее от притязаний сводных братьев. Теперь ее состояние официально принадлежало ему, по крайней мере до конца июня, когда оно должно быть возвращено ей.
Чариз надеялась, что произошедшие в психике Гидеона изменения позволят ему свободнее общаться с другими людьми. Но до сих пор ничего обнадеживающего она, увы, не заметила. Всякий раз, стоило чужаку ступить за границы его личного королевства, как он мгновенно натягивался как струна. Надежда на то, что она нашла лекарство от его недуга, неуклонно таяла всякий раз, когда она видела, как он шарахается от посторонних людей.
Он не излечился. Просто ему стало немного легче. Она горячо благодарила Господа за то, что он может касаться ее. Других он по-прежнему не мог касаться.
Чариз видела, что Гидеон не верит в свое полное выздоровление.
И не только это омрачало ее жизнь, полную чувственных радостей. Под оболочкой наслаждения и восторгов была пустота. И боль, которая поселилась там, часто заявляла о себе в минуты наслаждения. Эта боль мешала ей чувствовать себя счастливой. Как сейчас, например.
Гидеон говорил ей, что она красива, что он хочет ее. Она не сомневалась, что чувственный голод его ненасытен. Но даже в минуты близости слова любви ни разу не сорвались с его губ. И она слишком хорошо знала его, чтобы не сомневаться в том, что молчит он намеренно.
Он ни разу не заговорил с ней о том, что собирается делать, когда они покинут Джерси.
Ругая себя за трусость, Чариз тем не менее позволяла ему обходить молчанием эту тему. Она боялась, что слишком много неудобных вопросов разобьют их столь хрупкое блаженство, их идиллию. Возможно, потому что угроза расставания с ним с каждым днем все сильнее разъедала ей душу. Гидеон по-прежнему считал, что они должны жить раздельно. Слышать это постоянно было бы невыносимо. Хотя тот факт, что он молчал на эту тему, напрямую свидетельствовал о том, что решение его оставалось непоколебимым.
Она крепче обняла его за талию, словно так могла заявить на него свои права, не отпустить его. Но выразить словами свой вопрос она все же не могла. Слова эти застревали в горле.
— Чариз, уже полночь, — с нажимом в голосе повторил он и взглянул на часы на стене. — Точнее, пять минут первого.
До сих пор она не замечала за ним привычки постоянно смотреть на часы и озадаченно посмотрела на него.
— Это так важно?
Он быстро поцеловал ее в губы.
— Потеряла счет времени, да?
— Потеряла счет…
Она в недоумении уставилась на него. Трудно сосредоточиться, когда один его поцелуй способен отправить ее в райские кущи, где ни о чем не надо думать.
— Сегодня первое марта, день твоего рождения, дорогая.
День ее рождения…
Она выпрямилась и отстранилась. Надо заставить свои размякшие и отвыкшие трудиться мозги проделать обратный отсчет. Так трудно измерить блаженство часами и минутами. Она едва отличала день от ночи. Гидеон освещал ее жизнь, словно солнце.
— Теперь ты владелица своего состояния.
Она не могла определить, что было в его тоне. Триумфа в нем она не чувствовала. Он снова поцеловал ее, на этот раз едва прикоснувшись к ее губам.
— Мы победили, Чариз.
Они обыграли ее сводных братьев. Она спасена. Чариз почувствовала облегчение. И страх того, что теперь, когда угроза миновала, между ней и Гидеоном все изменится.
Она заставила себя говорить, хотя знала, что ему не понравится то, что она скажет.
— Благодаря тебе. — Она судорожно сглотнула. — Я всем тебе обязана.
— Я не хочу твоей благодарности.
Выражение его лица стало жестче. Он сел прямо. И убрал руку, которой обнимал ее. Гидеон снова замкнулся в себе.
— Ну, что же. Моя благодарность с тобой. Навсегда.
Она собралась с духом. Она больше не желала делать вид, что не замечает темных омутов под безмятежной гладью.
— Я могу быть благодарной тебе и любить тебя. Одно другого не исключает.
Она не упоминала о своей любви к нему с того самого утра, когда он, одержимый похотью, набросился на нее. Всегда, даже на пике сексуального наслаждения, Чариз не говорила ему о своей любви.
И то, что она поступала мудро, избегая признаний, стало совершенно очевидным. Он вскочил на ноги и посмотрел на нее с тревожной подозрительностью, которую, как она надеялась, она не увидит в нем больше никогда. В каверне, в громадной дыре в ее сердце, громким эхом отдавался печальный и скорбный звук колокола. Этот колокол звонил по ней.
— Чариз, это наша последняя ночь на Джерси, — угрюмо сказал он, будто не слышал, что Чариз сказала. — Завтра мы уплываем в Пенрин.
Нет, нет, нет, нет.
— Мы уезжаем? — воскликнула Чариз.
Мрачное предчувствие охватило ее. Неужели эти дни на Джерси исчерпали отведенную ей судьбой толику радости? Гидеон улыбнулся:
— Все когда-нибудь кончается.
Она вскочила и отвернулась. Его попытка обратить все в шутку больно ранила ее. Он обращался с ней как с капризным ребенком.
Гидеон приблизился к ней и положил руку ей на предплечье. Она чувствовала рубцы на его ладони. Это прикосновение напомнило ей о его страданиях и о том, какой путь он прошел с тех пор, как они поженились.
Гидеон говорил ласково:
— Бояться нечего. Ты достигла совершеннолетия. Фаррелы не могут причинить тебе вреда. Мы свободны.
Он неправильно интерпретировал ее реакцию. Конечно же, угроза, исходившая от Феликса и Хьюберта, отравляла ей жизнь. Но гораздо большее значение для нее имела бесконечная битва за будущее с Гидеоном.
— Мы не свободны. Мы женаты.
Он резко отпустил ее и отошел. Она почувствовала дистанцию, и это было как удар топором.
— Если бы я мог придумать иной способ спасти тебя, я не стал бы принуждать тебя к столь крайним мерам, — резко сказал он.
Идиллия, что была так близко всего несколько минут назад, превратилась в горькое воспоминание. От внезапности произошедшей с ним перемены у нее закружилась голова. Она повернулась к нему лицом, зная, что боль ее вся на виду.
