«Страсть делает нас рабами», — говорили ей садху, и внезапно она это поняла.
Она стала его рабыней.
* * *
Она никогда раньше не видела лингам таким мягким и сморщенным, потому что у садху они твердели до того, как она к ним прикасалась. У Джеральдо он напоминал бледного червяка, слепую, лысую мышь. Майя засмеялась, когда от ее прикосновений он начал пульсировать жизнью. Она наслаждалась тем, как дыхание Джеральдо становилось неровным, по мере того как она его гладила. Ей нравилось, как он откидывал голову назад и закрывал глаза. Чистый, нечистый — теперь эти слова не имели для нее значения. Она хотела слышать, как он вздыхает, кричит и просит пощады.
Потом ее губы накрыли его член. Руки Джеральдо схватили ее за плечи, его бедра напряглись. Майя почувствовала, как его лингам набухает под ее языком. Она использовала покусывание губами сторон, посасывание, словно плода манго, — каждый из восьми способов совокупления через рот, о которых она только читала. И теперь с удивлением слышала стоны мужчины в ответ на свои манипуляции.
«Я сделала это для него, — думала она. — Я сделала это».
При мысли об этом у нее начинало покалывать во рту. Она вся горела. А он на вкус был теплым и горьковатым.
Она планировала один половой акт — час, не больше. Они провели вместе всю ночь.
Потом тонкие занавески стали развеваться и трепетать. Это вздыхал ночной бриз. Она услышала пение вдали.
«Пурнима, — подумала она. — Праздник полной луны, который длится всю ночь».
А она сама лежала, прижавшись к спящему фарангу, покрытая его потом и поцелуями, вместо того чтобы быть в храме и танцевать для Богини.
На следующий день Майя мечтала только о закате. Она вплела цветы в надушенные волосы и, как только стемнело, нашла его дверь.
Она попробовала на нем пять поцелуев и четыре объятия.
Он показал ей искусство, которому не учили ее книги, искусство из земли чая, в тысячах милях от них. Его язык задабривал ее йони, пока у нее не задрожали бедра. Она укусила подушку, чтобы не закричать. Он не желал останавливаться, даже когда она попросила.
Когда он наконец поднял голову, она снова попросила — на этот раз продолжения. Он улыбнулся, погладил ее руку и наклонился, чтобы поцеловать ее. Она чувствовала океан, когда посасывала его язык. Затем он снова исчез у нее между ног.
После того как Майя снова смогла дышать, она перевернула его на спину. Он был длинным и красивым. Цветы свисали с ее волос, улыбка искажалась тяжелым дыханием. Она прижалась грудью к его груди. Его темные глаза горели. Они вместе вдыхали сочные ночные запахи цветов, ароматических палочек и желания. Внутрь проникал лунный свет, и в нем блестел их пот. Майя пошевелила бедрами, и вскоре дыхание мужчины превратилось в стопы, которые соединились с ее собственными. Она обняла его в момент страсти — когда их бедра бились друг о друга, пульсировали и стремились друг к другу. Его голодный рот пожирал ее жадный язык. Их тела взорвались страстью, словно огромный кусок материн, разрываемый на две части. Наконец они затихли в изнеможении.
«Я сделала это, — подумала она. — Я сделала это».
Странно, но днем, когда она видела Джеральдо на веранде или проходила мимо него во дворе, она даже не бросала взгляда в его сторону. Ей было нечего ему сказать. Сама мысль о разговоре с ним вызывала у нее раздражение. Когда она видела его в солнечном свете, она замечала только бледное лицо с пустым выражением, отсутствие мыслей, эгоизм, тщеславие. Она собиралась рассказать всем о том, что запачкана его руками, но теперь опасалась, сможет ли он сохранить тайну. Теперь Майя понимала, что Джеральдо выглядит как человек, который оценивает и собирает свои связи и может продать тайну, если это пойдет ему на пользу.
При дневном свете, видя его, она приходила в ужас от своих чувств. Она презирала и его, и свой собственный голод, но не могла противиться страсти, которая щекотала ее йони. Наблюдая за садящимся солнцем, которое опускалось болезненно медленно, она то и дело смотрела на его закрытую дверь и чуть не плакала. Она страстно желала почувствовать руки Альдо у себя на груди, его губы у себя на шее. Она хотела сжимать его набухший лингам, пока он покусывал то место у нее на руке, чуть выше локтя. Она хотела затянуть его в себя, прижать икры к его плечам, когда он глубоко заходит в нее. Она страстно желала пика наслаждения, а потом сонливого, мирного слияния их тел. Нравилось ей это или не нравилось, но она не могла держаться от него подальше. И ночью она будет тихо стучаться к нему в дверь.
В темноте ее чувства к нему становились чистыми. В темноте не имело значения, какой он, — только то, что он делал с ней, а она с ним.
* * *
На следующее утро Лакшми нашла Майю на веранде и за руку повела к Читре. Они вместе покинули дворец, втроем прошли по насыпной дороге и отправились в храм у края озера.
Храм богини Махалакшми был маленьким, но чудесным. Благодаря пожертвованиям щедрой леди Читры он напоминал дворец. Там было чисто, спокойно и тише, чем в каком-либо из храмов, которые доводилось посещать Майе. Они сидели в грихе, внутреннем храме, занимаясь даршаном[47] Богини. Она казалась совершенной — маленькое божество из белого мрамора с нарисованными нежной рукой чертами лица. Когда пришло время пуджы, брахманы сопровождали тихие песнопения звоном крошечных цимбал вместо громких гонгов и больших бронзовых колоколов, к которым привыкла Майя.
В храме Читра избавилась от своей меланхолии, в которой пребывала во дворце. Она поддразнивала брахманов, как девочка. Некоторые ее шутки были такими непристойными, что Майя не могла сдержаться и хихикала.
За обедом в тени дерева во внешнем дворе Читра раскачивалась из стороны в сторону, сплетничая.
— Ты кажешься очень веселой, сестра, — заметила Майя.
— О-о, как я ненавижу этот ужасный дворец! Он полон грустных воспоминаний, которые там маячат, словно невежливые призраки.
— Но тогда почему ты не уедешь?
— М-м-м? — спросила она и повернула невидящие глаза к Майе, словно не услышала ее вопрос. — Ну, у меня нет выбора, не правда ли? Кроме того, он мой. — Лакшми зашептала ей в ухо. — Да, да, — кивнула Читра девочке и повернулась к Майе: — Как я понимаю, женщина из фарангов испытывает чувства к дервишу[48].
— К кому?
— К этому дервишу — капитану Патану…
— Патану? Ты считаешь, что он дервиш?
Глаза Читры шевельнулись в глазницах.
— Конечно, дервиш. Разве ты не можешь определить? Очевидно, он из более спокойных. Слава Богине. Время от времени к нам наезжают крутящиеся. Она ужасны, крутятся всю ночь, но, конечно, самые худшие — это воющие.
