– Вот и молчи! Кто ты таков, чтобы мне, императрице Российской, окорот давать?
– Императрице? – Антон Ульрих снова усмехнулся. – Императрица ныне корону надела. Говорят, сама на себя водрузила. Да недоимки за двадцать лет стране простила. А ты ни ей, ни себе, никому вокруг даже взгляда косого отродясь никогда не прощала. Да и не слышала никого, кроме себя. Оттого мы сейчас по пути в Ригу, а не на балу в Москве аль Петербурге…
– Не прощала и не слышала? Да как ты смеешь говорить это мне, Анне Леопольдовне?
Тяжкая дверь дрогнула от удара кулаком.
– А ну там потише! А то не посмотрю, что кровя царские, отделаю от всей души!
– Да как смеешь ты, раб!..
Загремел засов, и двери приоткрылась.
– Ты кого здесь, курица безмозглая, рабом назвала? Перед тобой, дурищей, поручик, офицер. Еще раз варежку раззявишь – мужик твой вдовым останется, а детишки сиротами. А ну никшни сей же час!
Поручик выглядел не просто устрашающе, от него веяло смертью лютой, безжалостной. Так, во всяком случае, показалось Анне, которая уже и сама не рада была, что весь этот пустой разговор начала. Прав Антон, хоть и дурень безмозглый, – жизнь и ей и детушкам Елизавета сохранила, ни одежды ни драгоценностей лишать не стала, всем семейством выслать решила.
– Ну во-о-от. – Гигант расплылся в щербатой улыбке. – Угомонилась, голубушка. Вот и сиди тихонько. Ежели все как предписано пойдет, вскорости пересечешь ты границу и навсегда дорожку к нам забудешь. Ежели будешь вести себя, как коронованной особе подобает.
Анна, понурив голову, только кивнула.
– Ну вот и славно. А тебе, Антоша, винца еще принесть? Или, может, еды-закуски?
– Принеси, Провушка, принеси. Уж очень вкусные разносолы у хозяйки-то здешней.
– То не хозяйка готовит, а сам хозяин. Жену к готовке не допускает, жалеет… Сей момент, Антоша!
Едва дверь закрылась, как Анна вновь заговорила. Так может змея говорить, ежели вдруг ей Господь Бог подарит умение говорить по-человечьи.
– «Про-о-овушка», «Анто-о-оша»… Да как ты позволяешь…
– Анна, замолчи. Не то не посмотрю, что ты дама да мать моих детей! Проучу по-мужицки, ей-богу! Лучше присядь да подумай спокойно, что еще наказать стражникам нашим принести.
– Если, дай-то бог, и впрямь вскорости границу пересечем, так ничего нам вроде бы и не надобно… – послушно прошептала Анна. – Дома уж, поди, и не чают увидеть-то тебя или меня.
– Дома? Да где ж он теперь, дом-то наш?
Антон одним движением опрокинул вино.
– Это все она, гадина, – опять завелась Анна. – Ежели б знала я, до чего она додумается, на какие подлости способна станет, то упекла бы…
– Прекрати, дурища… Тебе только ленивый не повторял по сто раз на дню, чтобы опасалась ты тетушки-то своей. Даже Юлечка, любимица-то твоя подколодная, и та не раз просила тебя поосторожнее быть с Елизаветою Петровною.
– Я же беседовала с ней… Она ж мне сама в верности клалась, плакала даже…
– Да что те бабьи слезы, – махнул в сердцах Антон Ульрих. – Вода одна. Ты им поверила, и потому мы теперь изгнанниками ждем ее, императрицыного рескрипта да позволения…
Анна открыла рот, чтобы что-то сказать, но осеклась – уж очень страшен был сейчас Антон Ульрих, очень на себя не похож. Да и что теперь говорить-то было – до Риги день пути, в Санкт-Петербург не вернуться уже никогда. С детьми оставили, с мужем, и довольно. Путь так и будет – не увидит тетушка ее, Анниных, слез! Пусть и не надеется! А детушки еще узнают всю подноготную о царице Елизавете, что у них все украла, всего лишила. Уж они-то будут знать наверняка, какова на самом-то деле доброта и мягкосердечность царская!
– Антон, что же это такое, отчего нас уже третьи сутки везут почти без остановок? И что это за дороги такие?
Принц Брауншвейгский Антон Ульрих безучастно смотрел в окно. Распутица, в этой стране всегда распутица и грязь непролазная. Он-то еще до отъезда из Рижской крепости знал, что никакой Европы никому из них более никогда не видать. Да и забыли, поди, в Европах о сверженном семействе тотчас же… Следует учиться жить изгнанником, ибо счастье уже в том, чтобы жить.
– Антон, да ответь мне, что происходит?!
– Пров сказывал, что Корф привез из столицы новое распоряжение – мы будем жить в Соловецком монастыре.
Анна ахнула – даже до заоблачных дворцовых высот доходили слухи о Соловках. Страшные слухи…
– За что нас так? Да как она…
– Анна, господи, успокойся. Уж второй год ты все причитаешь да приговариваешь… Что «она»– то? Елизавета? Анну Иоанновну, дурищу, во всем вини!
– Как ты можешь, о покойной…
– Да нам-то что с того, что упокоилась твоя тетушка давным-давно? Жизнь и твою и мою она испортила, причем, душенька, испортила, как только меня в Россию пригласили в женихи наниматься.
– «Наниматься»? Да как твой язык поганый поворачивается? Вот ежели б я тебе тогда отставку-то дала, то-то ты бы радовался!
– Что ж толку сейчас обо всем этом говорить? – Антон Ульрих плотнее завернулся в шубу, не столько оттого, что мерз, сколько оттого, что сырость пробирала до костей, хотя еще и лед на реках не стал. – Что толку бурю в стакане воды затевать? Жизнь сложилась так, как Господу нашему угодно было. На трон села настоящая наследница… Да не кричи ты попусту – настоящая, единственная дочь Петра Великого! Тетушка-то твоя, Анна, только потому царицею стала, чтобы ее, Елизавету Петровну, к трону-то не подпускать? А толку? Все одно ж теперь она царствует, а все семейство, что от Анны Иоанновны осталось, теперь или на погосте, или вскоре туда отправится.
– Ах она ж гадина…
– Ну снова ты за свое. Елизавета просто восстановила правильный порядок вещей. И обижаться теперь, виновных искать так же неразумно, как пытаться руками солнышко притянуть аль босиком в Европу сбежать.
Усталую тираду Антона Ульриха прервал детский плач – маленькая Екатерина, родившаяся уже в изгнании, похоже, замерзла и требовала внимания и ласки.
– Как бы не застудилась малышка-то… – пробормотал он.
– И то… Может, попросишь, чтобы остановились ненадолго?
– Посредь чиста поля? Уж лучше до постоялого двора подождать. Возьми вот шубу мою, укутай детку поплотнее.
Антон Ульрих снял шубу и укутал ею дочь так, чтобы и жене на плечи легла меховая полость. Маленькая Катюша, угревшись, снова уснула, прикорнула с малышкой на руках и Анна.
Серые сумерки грозили вот-вот превратиться в серую ночь, когда, наконец, поезд с изгнанниками загрохотал по камням дороги. Здесь, на севере, многие деревни, да и города могли похвастать тем, что имеют мостовые не хуже столичных, и заведенные, к тому же, пораньше оных.
