Что ж, это тоже мелодия – и ее нужно сыграть, не сфальшивив. Довольно трудно, но бывают задачи и посложнее.
– Я не могу позволить тебе остаться в Англии… ни в Шотландии, нигде на этом острове, – сказала Елизавета задумчиво. – Не могу отправить во Францию или Испанию – слишком много в тебе царственной крови, европейские монархии все растут из переплетенных корней. Очень скоро найдутся те, кто захочет сделать тебя фигурой на носу своего корабля, поднять паруса и плыть к власти и богатству ценой чужой крови и смерти. Многих смертей. И твоей, скорее всего, тоже…
Королева подошла к девочке, погладила ее по голове – осторожно, неловким, непривычным и, кажется, неожиданным для нее самой жестом.
– Знаешь ли ты о великой империи Оттоманов на востоке, раскинувшейся широко, богатой землями, сокровищами и людьми? Их язык странен для нашего уха, грубоват и при этом напевен, хотя, казалось бы, одно исключает другое. Фрукты там родятся круглый год, а лето такое жаркое, что самый теплый день нашего английского лета показался бы там прохладным и недобрым.
– Я читала, что все женщины там – рабыни мужчин, – тихо сказала Элизабет. – Они никогда не видят света дня, а священные книги разрешают бить их палками и заковывать в железо…
– Ерунда, – отмахнулась Елизавета. – Судьба невольницы, да и насилие, – это то, что сплошь и рядом настигает наш с тобой пол даже в Европе, за таким отнюдь не надо ехать на край света. – Она поморщилась, словно бы вспомнив о чем-то, чего не желала вспоминать, тем более произносить вслух. – А там, на этом краю света… Судьба женщины там иная, чем у нас, это верно – они живут почти отдельно от мужчин, своим женским миром, с законами и правилами, отличными от мужских. Такие, как ты, могут многого добиться в их благородных гаремах – там живут придворные женщины всех возрастов, они получают хорошее образование, они носят легкие струящиеся одежды и ни в чем не знают нужды…
– И там имя герцогов Киллеарн совершенно ничего не значит, – закончила Лиззи.
– Именно! – сказала королева. – Я отправлю тебя в дар султану Османов, дитя. Но это и мой подарок тебе тоже – жизнь, совсем другая, чем та, для которой ты родилась. Новые языки, новые обычаи, новые люди. Приложив усилие, ты будешь счастлива, дитя мое. Пусть иначе, чем была бы на родине, – но для каждого из нас у Всевышнего есть много вариантов счастья…
– Или несчастья, – прошептала Лиззи.
Королева не ответила, только усмехнулась. Наклонилась, шурша жесткой юбкой, поцеловала девочку, обдав ее запахом бабушкиных духов и старого тела.
– Вот и все, – сказала Елизавета, вышла в большую комнату, хлопнула в ладоши.
Двери тут же открылись, в них встал стражник, вошли, кланяясь, две доверенные фрейлины.
– Тебя проводят в выделенные тебе комнаты, – сказала королева. – На следующей неделе тебя отвезут на корабль. Он должен поднять паруса в день Преображения Господня. Ты будешь путешествовать с моим посланником к султану, сэром Эдвардом Бартоном. Тебя будут звать Элизабет Джонс, никому не открывай своего настоящего имени. Поменьше разговаривай. Всегда запирай дверь каюты изнутри, хотя тебя будут запирать и снаружи. И помни о силе воды, которой играет гидравлида, – о своей силе, девочка. Инструмент тоже отправится с тобой на корабле – подарок султану Османскому от Елизаветы Английской. Может быть, ты когда-нибудь увидишь орган во дворце султана. Может быть, услышишь, как на нем играют. Звук необыкновенно чистый и сильный. Прощай, дитя. Храни тебя Господь.
Элизабет склонилась низко, сердце стучало в груди, ноги ослабли от усталости и напряжения. Но голос звучал чисто, не дрожал.
– Благодарю вас, Ваше Величество, – сказала она. – Вы милостивы и мудры. Я никогда вас не забуду…
Она никогда ничего не забывала.
* * *
Какой-то древний, очень древний еврей когда-то придумал назвать свою новорожденную дочь Элишева, что означало «Бог – моя клятва». Элишева наверняка лежала на покрывале из козьей или овечьей шкуры, размахивая в воздухе пухлыми розовыми ручками и ножками, пускала пузыри. Она не знала, что вслед за нею имя Елизавета, или Эльжбета, или Изабель дадут миллионам других девочек, которые родятся в совсем других мирах и временах. Да и важно ли ей это было бы? Невелика сила имени, если можно его поменять со сменой судьбы. Это легко. Во дворце султана, в его гареме, женщины меняли имена часто – по воле своего повелителя, по его выбору, по тому, придет ли на ум строчка из Хайяма, или Саади, или кого-нибудь из современных стихослагателей.
Приди, прекрасная, наполни кубок мой
Шербетом, сладостным томленьем, тьмой —
Ты засмеешься – я услышу имя,
Аллахом данное тебе, тебе одной…
Башар означало «госпожа», «победительница». Теперь девочку Лиззи звали именно так. Имя ей выбрала сама Сафие-султан, проникшаяся к «подарку Елизаветы» интересом и симпатией. Прошло всего три года – Башар уже говорила на турецком, арабском и фарси; читала на двух из трех этих языков, без удивления приняв, что турецкий язык своей письменности не имеет; знала в гареме все закоулки – где можно срезать и пробежать быстрее, где спрятаться, чтобы искали долго, где можно подслушать у окошка или неровно положенной плитки.
Маленькая Элизабет вечно мерзла в сырых стенах своего северного замка, на пронизывающих ветрах шотландских холмов. С детства ее одевали в жесткую неудобную одежду, стесняющую движения, царапающую кожу. В швах плодились блохи – служанки вытравливали их паром, но самые стойкие выживали и грызли Элизабет вдвое злее, будто мстя за павших товарищей. Мыться с полным погружением тела в замке Киллеарн полагалось десять раз в году, перед церковными праздниками. Девочка знала, что и о королеве, с которой они носят одно имя, кто-то из придворных хронистов с восторгом отзывался: дескать, та «принимает ванну каждый месяц, вне зависимости от того, было это нужно или нет». С неполным погружением, конечно, мылись чаще, но это тоже было весьма относительное удовольствие – сидячую каменную ванну наполовину заполняли нагретой в большом камине водой, служанки скребли Лиззи жесткими мочалками, вода быстро остывала, а бабушка Сара сидела, поджав губы, в кресле у камина, смотрела в огонь, и на каменной стене дрожала ее тень с носом, похожим на вороний клюв…
Та, которую теперь звали Башар, жила совсем иначе. Ее окружали светлые стены дворца, в изящных арках которого гуляли теплые ветерки, она носила легкие и удобные одежды. Еда была лакомой и обильной, много фруктов и никакого хаггиса – при воспоминании о фаршированном овечьем желудке Башар морщилась и украдкой утаскивала с общего блюда еще один кусочек рассыпчатой пахлавы. Постоянные омовения-абдесты сделались настолько привычными, что дико казалось вспомнить о временах, когда их не было. А дважды в неделю обитательницы гарема ходили в баню, и, нежась в облаках душистого пара, Башар чувствовала, как тело радуется теплу, влаге и чистоте. С девочками много занимались, учили их считать, красиво писать, воспринимать стихи, музыку, танец. Башар не заставляли простаивать на коленях на холодном полу по полчаса кряду, глядя на страдальческий лик Иисуса, прибитого к темному дубовому кресту, шепча «Mea culpa» и каясь во всех грехах человечества с того момента, как Ева протянула руку к яблоку. Взаимоотношения с Аллахом были куда проще и, учитывая скептическую натуру Башар, казались ей более здоровыми, чем христианские метания Европы – сквозь кровь, ненависть и жирный пепел церковных костров.
