«Я у вас, Жан, и жду вашего прихода. Мне надо с вами поговорить хоть одну минуту, а еще нужнее вас видеть. Не согласитесь ли вы прийти? Я не хочу упрекать вас, но обращусь к вам только с просьбой, первой и, вероятно, последней, потому что до сих пор вы один просили меня всегда о чем-нибудь. Сжальтесь надо мною, Жан, потому что, как бы то ни было, я не сделала вам ничего дурного!»
Слеза, скатившаяся из ее глаз на бумагу, послужила вместо подписи этой записки. Жаклина положила ее в конверт, который запечатала и подала слуге.
– Передайте, пожалуйста, это господину де Томье и скажите ему, что я буду ждать ответа сколько угодно времени.
Лакей с озабоченным видом поклонился госпоже Леглиз, потому что любил эту женщину за кротость ее улыбки и речи. Когда он вышел, она опять села и стала терпеливо дожидаться, изнемогая в смертельной тоске – жестокое искупление часов блаженства! День клонился к вечеру, на часах пробило семь. Госпожа Леглиз подумала: «Этьен будет ломать голову над тем, куда я девалась. Все равно, я не уйду отсюда, пока не сделаю последней попытки». Наконец, немного спустя, в соседней комнате послышались шаги. Молодая Женщина вздрогнула и выпрямилась. Дверь отворилась, лакей вошел один. Робко, точно с сожалением, приблизился он и сказал:
– Барин велел мне передать вам, сударыня, что он не знает, когда вернется, и покорнейше просит извинения.
Водворилось тягостное молчание. Склонив голову, Жаклина спросила:
– Ваш барин приказал вам не оставлять меня здесь?
– На этот счет мне ничего не было сказано, – отвечал лакей, понизив голос. – Разве вам угодно оставаться, сударыня?
– Еще минут десять. Не беспокойтесь обо мне, я напишу несколько слов и уйду…
Он посмотрел на нее с недоумением, однако послушно удалился. Оставшись одна, Жаклина перестала сдерживаться и дала волю слезам. Так вот до чего дошло: Томье отказался прийти на ее смиренный, жалобный призыв! Первый раз сознание непоправимого горя овладело Жаклиной. До этого грубого подтверждения печальной действительности она все еще сохраняла надежду. Она верила в человека, которого любила; она не могла ошибиться в нем так страшно. Тот, кого она считала добрым, бескорыстным и честным, не должен был оказаться злым, продажным и подлым. В одну минуту все переменилось. Но если ее разум должен был подчиниться ужасной очевидности, то сердце не мирилось с нею. Жестокое негодование поднималось в нем против несправедливости бросившего ее любовника. И в этой внезапной экзальтации, охватившей Жаклину, ей показалось невозможным покориться несчастью, которое для нее было крушением всего. Она вспомнила, что сказала однажды Томье на этом самом месте: «Конец твоей любви будет концом моей жизни».
Она не была лгуньей и то, что обещала, имела привычку строго исполнять. Вдобавок стоит ли жить с этой необъятной скорбью, которая терзала ее? Неужели ей подвергаться всем испытаниям явного разрыва? Она не была способна утешиться, как другие, в потере одного любовника любовью нового. Она объявила Жану: «После тебя – никого». Она решила исполнить обещанное, чтобы показать этому человеку, что значит слово женщины.
Жаклина поднялась со стула, прошла в спальню и здесь, холодная, спокойная, ясно понимавшая все, выдвинула ящик стола у изголовья постели. Она вынула оттуда маленький револьвер, который не раз внимательно рассматривала раньше, любуясь его стволами вороненой стали. С этой минуты, решив свою участь, Жаклина вернулась в кабинет и села опять в большое кресло, на мягкой спинке которого сохранился еще отпечаток плеч любимого человека. Тут она погрузилась в задумчивость в полутьме сгущавшихся сумерек, все еще рассчитывая на порыв раскаяния, слабости, который заставил бы Томье вернуться. Но ее ожидания не сбылись. И вот, когда пробило восемь часов, когда ночной мрак окутал комнату, последняя надежда угасла… Молодая женщина приставила дуло револьвера к виску. В потемках блеснул свет, грянул сухой треск выстрела, за которыми снова водворились еще более глубокая темнота и тишина: тело госпожи Леглиз осталось неподвижным, но ее нежная душа отлетела.
Около девяти часов, после довольно веселого обеда с друзьями, которые думали только о своем удовольствии, Томье очутился в игорном зале клуба, предоставленный самому себе, и на него вдруг напала странная тоска. Пока он мог говорить, забываться, ему было легко обманывать свою совесть. Но, оставшись один, он не мог отделаться от осадивших его мыслей, и тут им овладело смятение, беспокойство, от которых невольно становилось жутко. Ему представилась Жаклина, ожидавшая напрасно его возвращения. В ушах у него отдавалась фраза лакея:
– Я должен заметить вам, сударь, что госпожа Леглиз кажется ужасно расстроенной…
Жан не отвечал на эти слова, подсказанные жалостью старому слуге, преданность которого не подлежала сомнению. Теперь ему стало стыдно, что он вынудил у старика это увещание. Ему пришло в голову; «Что-то сделала Жаклина, когда ей принесли мой ответ? Вероятно, она ушла, убитая горем». Но вдруг у Томье мелькнула мысль: «Ну, а что, если она осталась?» Он знал твердость характера Жаклины; в припадке отчаяния и беспокойства она, пожалуй, решилась упорствовать в своем ожидании. Одну минуту ему стало досадно, но эта досада скоро рассеялась; какой-то неотвязный страх или, скорее, предчувствие беды, которого он не мог определить, но и не мог с себя стряхнуть, мучительно давило его. Он был не в состоянии оставаться дольше в этом зале, где за игорными столами его равнодушные товарищи мирно проводили время после сытного обеда. Один их вид внушал ему отвращение. Молодой человек взял свое верхнее платье и вышел. Сначала он шел пешком, но вскоре лихорадочное волнение усилилось в нем до такой степени, что Томье был готов пуститься бежать. Все нервы в нем напряглись, а внутренний голос твердил: «Да торопись же, несчастный! Беги к ней, может быть, еще не поздно». Жана удивляла эта смертельная тоска; он отыскивал ее причину, спрашивая себя, куда ему торопиться, но, прежде чем успел найти ответ, невыносимая тревога заставила его вскочить в наемный экипаж. Он дал свой адрес кучеру и крикнул ему:
– Поезжайте как можно скорее!
Звук собственного голоса испугал его. Он почувствовал себя исполнителем воли рока. Он постиг в одну минуту всю тяготевшую над ним ответственность и то, как он был жесток и несправедлив. Экипаж остановился. Забыв расплатиться, Томье соскочил на тротуар, вбежал на лестницу, шагая через несколько ступеней, и дернул звонок у своей квартиры. Ему отворили не сейчас, и он принялся барабанить в дверь своей тростью, а его первый вопрос лакею был:
– Госпожа Леглиз еще здесь?
