– Все бури земли обрушились на нас с тех пор, как у меня завелся этот проклятый булыжник! – сказал он Гарену. – Я счастлив освободиться от него, потому что он мне приносит несчастье. Все бедствия, какие только бывают у моряков, достались мне, в том числе и чума у Малабара. Как добрый христианин, я должен предупредить, что этот камень столь же вредоносен, сколь красив. Я держал его у себя, может быть, потому, что мне теперь все безразлично: я скоро умру. Но то, что вы за него заплатите, станет приданым для моей дочери…
Гарен заплатил и взял бриллиант. Он не был суеверен и абсолютно не боялся порчи – редкость для его времени. Он придавал значение только факту: красоте камня, украденного, как признался капитан-венецианец, со лба идола, стоявшего в глубине храма, затерянного в джунглях.
Катрин знала историю камня, но надела его без страха. Больше того, он ее зачаровывал, и только что, когда Сара прикрепила его у нее на лбу, она принялась мечтать о языческой статуе, которую бриллиант когда-то украшал.
– Вам пора идти в большой зал, – сказала графиня. – Монсеньор уже пришел, и принцессы тоже вот-вот будут. Я возвращаюсь к ним. Мужайтесь!
Действительно, где-то в глубине дворца запели трубы, возвещая о том, что вошел герцог Филипп.
– Пошли! – коротко сказал Гарен, предлагая ей руку.
Большой зал представлял собой такое ослепительное зрелище, что даже не были заметны покрывающие стены великолепные ярчайшие аррасские ковры, на которых были с удивительным искусством изображены двенадцать подвигов Геракла. Филипп привез эти ковры с собой из Бургундии. Сеньоры и дамы толпились на черно-белом мраморном полу, блестящем, как зеркало, и отражавшем их сверкающие силуэты.
Может быть, из-за того, что он прошел, резко рассекая эту разноцветную толпу, Катрин, войдя в зал, не увидела никого, кроме Филиппа. Он, как и она, был одет в черное: он поклялся носить траур над телом убитого отца в часовне Шанмоля.
Он стоял под балдахином, приподнятым над залом на несколько ступеней. Там были поставлены три кресла – для трех герцогов: Бургундский, естественно, занимал центральное, Английский – правое, Бретонский – левое. Вышивка блестящим шелком на высоких спинках воспроизводила гербы трех принцев, балдахин был сделан из золотой ткани. На фоне этого великолепия были особенно заметны худоба и мрачность Филиппа. Но роскошное колье из золота и рубинов, украшавшее его грудь, смягчало суровость костюма.
Когда Катрин вошла, все замолчали. В зале воцарилась тишина, такая глубокая, такая неожиданная, что музыканты в своей ложе над дверью отложили инструменты и перегнулись через перила посмотреть, что случилось. Озадаченная Катрин минутку поколебалась, но рука Гарена поддержала ее и повлекла за собой. И она пошла вперед, опустив глаза, чтобы не видеть прикованных к ней взглядов, мужских – удивленных и пламенных; не менее удивленных, но завистливых – женских. Все начали перешептываться, и это очень смущало Катрин.
Эрменгарда была права. В этот вечер красота Катрин была скандальной, потому что ни одна женщина не могла выдержать сравнения с ней. Катрин показалось, что она движется меж двух алчных и враждебных стен, которые не простят ей ни одного промаха. Стоит ей пошатнуться – и стены сомкнутся вокруг нее, чтобы раздавить, уничтожить. Она на мгновение закрыла глаза, почувствовав головокружение. Но раздался холодный, размеренный голос Гарена:
– Удостойте меня вашей милости – разрешите представить вам мою супругу – мадам Катрин де Бразен, вашу верную и преданную служанку…
Она открыла глаза, посмотрела прямо перед собой и увидела длинные черные ноги Филиппа, обутые в остроносые башмаки из расшитого бархата. Рука Гарена, остановившая ее у подножия балдахина, властно диктовала ей свою волю. Она преклонила колено, опустила голову, платье раскинулось вокруг нее. Реверанс был просто чудом церемонной, медленной грации. Вставая, молодая женщина подняла глаза. Она увидела, как Филипп спускается со своего трона, как улыбается ей, как подходит к ней совсем близко и берет за руку, которую Гарен только что отпустил.
– Только Венера, мадам, имеет право быть такой прекрасной и грациозной! Наш двор, столь уже богатый красивыми дамами, благодаря вашему появлению станет несравнимым ни с каким другим двором мира, – Филипп говорил достаточно громко, чтобы его хорошо слышали все собравшиеся. – Мы благодарим вашего благородного супруга за то, что он привел вас к нам. Мы уже знаем, какое уважение испытывает к вам наша августейшая мать, и нам приятно, что такому очарованию сопутствуют скромность и мудрость…
В толпе опять зашевелились. Имя вдовствующей герцогини произвело именно тот эффект, на который рассчитывал Филипп, произнося эти слова. Он воздвиг между Катрин и завистью, которую пробуждает всякая новая звезда, появляющаяся на небосклоне придворного общества, защитную стену. Будет сделано все, чтобы сразить будущую любовницу принца, но, если на ее стороне грозная Маргарита, атака станет труднее.
Бледные щеки Филиппа слегка окрасились, серые глаза заблестели, как лед на солнце, когда он с явным удовольствием вглядывался в лицо Катрин. Его рука, державшая ее тонкие, холодные от волнения пальцы, слегка дрожала, и, к огромному удивлению молодой женщины, она заметила блеснувшую на его ресницах слезу. Этому человеку ничего не стоило расплакаться. Малейшее волнение, вызванное искусством, чувствами или еще чем-нибудь, рождало у него слезы, а когда его сердце было задето болью, они могли политься настоящим потоком, – но Катрин еще не знала об этой любопытной особенности.
Десять герольдов, вооруженных длинными серебряными трубами, с которых свисали огненные полотнища, вошли в зал, выстроились в одну линию и поднесли к губам инструменты. К сводам поднялся оглушительный сигнал, волнами радости окативший собравшихся. Филипп с сожалением отпустил руку Катрин. Прибыли гости-принцы.
Трое мужчин переступили порог. Впереди шли Жан де Ланкастер, герцог Бэдфордский, и Жан Бретонский. Тридцатичетырехлетний англичанин, рыжий и худой, был красив особенной красотой Ланкастеров. Но гордыня и природная жестокость, замораживая его черты, лишали их всякого обаяния. У него был каменный взгляд, за которым скрывались опасный ум и глубокое чувство власти. Рядом с ним, квадратный, столь же широкий, сколь и высокий, Жан Бретонский казался грубым, несмотря на свой великолепный костюм, отделанный горностаем, и на умное лицо. Но третий человек, шедший за ними, был, несомненно, интереснее их обоих.
Тоже плечистый, но атлетически сложенный и ростом значительно выше среднего, он казался созданным, чтобы носить доспехи. Светлые волосы, подстриженные венчиком, и жуткое лицо, покрытое свежими рубцами и перерезанное глубоким шрамом. Но острые, глубоко посаженные голубые глаза светились детским простодушием, и, когда на этом изуродованном лице играла улыбка, она придавала ему странное очарование. Артур Бретонский, граф де Ришмон, хотя ему было всего тридцать, увы, больше не был красивым сеньором. Страшная дата Азенкура была выписана большими буквами шрамов на его лице, к тому же еще месяц назад он был узником английской тюрьмы. Но это был не просто отважный солдат – это был доблестный человек и сразу понятно – честный. Ришмон был братом герцога Бретонского, и если он согласился стать зятем Англичанина, то на это были две причины: во-первых, он был влюблен в Маргариту Гюйеннскую, а во-вторых, этот брак помогал его брату вести свою политику, сейчас целиком направленную на Бургундию.
