Настойчивое дружелюбие Сесиль Дюлак тоже напоминало сон. Уверенная, что Мэри разделяет ее негодование и желание отомстить Карлосу Куртенэ, молодая женщина говорила ледяным, сдержанным мелодичным голосом, рассказывая историю, которая казалась Мэри слишком бесчеловечной – такое могло произойти только в ночном кошмаре.
Сесиль появилась на свет благодаря давно устоявшейся системе, известной в Новом Орлеане как «placage». Ее мать была одной из тех, кого называют «placées», или содержанкой; это означало, что ее поселили в доме белого, где она жила исключительно ради того, чтобы быть в его полном распоряжении в любое удобное для него время.
Карлос Куртенэ обратил внимание на мать Сесиль, когда той было пятнадцать лет. Девушка ему приглянулась. Она была одной из его рабынь и не имела права отказать ему. Однако Карлос считал себя высоконравственным человеком. Не в его правилах было использовать рабынь для удовлетворения мимолетной похоти. В то же время он не находил ничего дурного в том, чтобы взять мать Сесиль в любовницы. Он увез ее с плантации и поселил в доме на Рэмпарт-стрит. А чтобы она была равной всем прочим содержанкам с Рэмпарт-стрит, выписал ей вольную.
Формально она была свободна, но ее истинное положение оставалось рабским. И в смысле любви тоже. Сесиль злилась на мать за ее слабость.
– Ее зовут Амаранта – как цветок, который еще называют бессмертником. Имя подобно проклятию, потому что она отдала свою бессмертную любовь этому человеку. Она родила ему сына, потому что он хотел сына. Он позволил ей родить второго ребенка, потому что ей хотелось дочь, и, когда родилась я, она благодарила его. Больше детей не было – он не хотел. Вместо детей были порошки от колдуний, нестерпимые боли и окровавленные зародыши, исторгнутые из тела в ночной горшок, переполненный ее кровью. И все из любви к этому человеку.
Из любви к нему она запирала нас, брата и меня. Когда приезжал миши Карлос, его нельзя было беспокоить шумом, который мы поднимали, играя или плача. Поэтому нас запирали в каморке при кухне до тех пор, пока он не уезжал. Если только ему не хотелось повосхищаться тем, что выросло из его семени в чреве нашей матери. Тогда нас наряжали и выставляли напоказ перед большим белым богом. До чего же мы были очаровательны – как мы улыбались, кланялись, делали реверансы, читали наизусть стихи, пели песенки, которые нас заставляли учить! Мы готовы были на все, лишь бы доставить ему удовольствие, ведь мы, хотя и были еще совсем крошками, понимали, как много это значит для нашей матери. Нашей милой, ласковой, любящей матери. Она всегда была очень красива – в роскошном платье, причесанная, надушенная: ведь в любой день, или вечер, или даже ночь мог пожаловать миши Карлос. Она жила в постоянном страхе, что он найдет кого-нибудь красивей, моложе, услужливей ее. И тогда вышвырнет ее бессмертную любовь за ненадобностью.
Когда подросла и поняла, что у нее за жизнь, я спросила ее, как она может выносить все это – пренебрежение, страх, рабство, которое хуже любого другого рабства. А она ударила меня по губам, чтобы я не говорила о нем дурно. Он был так щедр, сказала мать, он дал ей свободу, двух детей, одежду, драгоценности, чтобы она могла быть красивой для него. Он дал ей даже рабов, которые заботились о доме, о мебели, которую он выбрал, о ней самой; они укладывали ей волосы, одевали ее и ее детей, готовили пищу, которую мог бы вкусить и он, если ему будет угодно посетить нас.
Миши Карлос был настолько щедр, что даже позволил нам с братом учиться в школе, а когда брату исполнилось десять лет, отправил его во Францию, чтобы он получил воспитание, достойное дворянина, и навсегда остался там, поскольку во Франции капелька черной крови не служит препятствием ни для карьеры, ни для приема в высшем свете. Какое великодушие – оторвать ребенка от матери, давшей ему жизнь! Почти столь же великодушно он поступил, передав ей права на владение домом со всем содержимым и гарантийное письмо, по которому его банкиры должны выплачивать ей ежемесячное содержание. Все это он дал ей в виде прощального подарка, сообщив, что его жена и дети возвращаются в город и он перестанет приходить в наш дом, чтобы не навлекать позор на свою семью. Тогда моя мать и умерла – попрощавшись с ним и поблагодарив его за щедрость. Потом она взяла нож и вонзила его себе в грудь. Неважно, что она не попала ножом в сердце и выжила после раны, – она уже была мертва. Она стала подобна прекрасной оболочке, внутри которой нет жизни. И убил ее Карлос Куртенэ. – Во взгляде, которым Сесиль окинула Мэри, смешались насмешка и жалость. – И ты тоже похожа на живой труп. Что он сделал с тобой? Каким образом он превратил прекрасную молодую белую даму с плантации в заморенную голодом неряху?
Мэри хотела возразить. Она вовсе не то существо, которое достойно лишь жалости и презрения, она – независимая самостоятельная женщина. Но тут она заметила, что стоящий перед ней поднос пуст. Должно быть, она съела все, что на нем лежало, не сознавая, что делает.
– Я не знаю, что произошло, – сказала она. Говоря это, она имела в виду свою жадность в еде. Но услышав собственный голос, Мэри поняла, что это звучит и как извинение за всю ее жизнь. Что-то пошло не так. Где-то она повернула не в ту сторону. Ей всегда казалось, что она делает правильный выбор, идет по пути к счастью. Но она была именно такой, как сказала Сесиль – заморенной голодом неряхой. Она слишком устала и была не в силах ни оспорить это определение, ни бороться с собственным состоянием. – Я не знаю, что произошло, – повторила она. Ей пришлось напомнить себе, что Сесиль спрашивала о Карлосе Куртенэ. – Однажды я была в опере, в ложе, – сказала Мэри, – а на следующее утро он заявил мне, что я неподходящая компания для его дочери. Клементина поставила мне синяк на руке, когда волокла меня в карету.
Сесиль презрительно хмыкнула своим тонким аристократическим носом:
– Клементина! Моя милая любящая бабушка, которая любит Куртенэ больше, чем родную дочь. Она примчалась в больницу, когда мать привезли туда с ножом в груди, но, когда опасность миновала, могла говорить исключительно о том, что надо хранить молчание, дабы никакой скандал не затронул семью Куртенэ.
– Мне очень жаль, – сказала Мэри. Этого было явно недостаточно, но ничего другого она сказать не могла. Ей действительно было очень жаль эту прекрасную девушку, одержимую ненавистью.
Сесиль рассмеялась. С ее лицом и телом произошла пугающая перемена. Ее ладони, гневно сжатые в кулаки, раскрылись и грациозно повисли. Она уже не сутулилась напряженно, напротив, расправила плечи, приподняла грудь и подбородок. Склонив голову набок, она искоса посмотрела из-под густых опущенных ресниц. Рот ее смягчился.
