— Ну и дела, — повторила миссис Эшбертон. — Этой молодой женщине пора родить еще одного ребенка.
— И родит, как миленькая, — пообещал Гилберт.
Но предаваться любовным ласкам сквозь запертую дверь никому еще не удавалось, а Юджиния, судя по всему, не собиралась отпирать.
Голос ее звучал отчужденно, с холодной неприязнью.
— Я хочу побыть одна. Хорошо было бы, если бы вы не стали будить весь дом.
— Юджиния! Черт бы вас побрал!
Гилберт думал, что он достаточно вышел из себя, когда чуть не разнес вдребезги письменный столик, но то, что он испытывал сейчас, было намного хуже. Он не помнил, чтобы когда-либо прежде впадал в такое бешенство. Топая ногами, он спустился с лестницы и вышел из дома. Возле конюшен он начал кричать, пока кто-то не подбежал к нему. Это был юный Джемми Макдугал.
— Ты можешь в темноте оседлать лошадь? Тогда помоги мне.
— Да, сэр. Случилось что-нибудь неприятное, сэр?
— Не твое дело, черт побери. Попридержи язык.
Он вскочил в седло и направился в Парраматту, проскакав весь путь галопом. Возле первого же отеля он спешился, вошел внутрь и заказал ром.
Бармен узнал его.
— А я слыхал, мистер Мэссинхэм, что вы никогда ничего не пьете, кроме своих вин.
— Значит, ослышался.
В прошлом, до приезда Юджинии, бывали случаи, когда Гилберт искал и находил себе женщину в одном из маленьких неприглядных заведений. Вдвоем они отправлялись к реке, ложились на жесткую сухую землю, и близость для Гилберта была благотворной — быстрой, облегчающей и притом временной. Он говорил себе, глотая теперь уже непривычный и обжигающий глотку ром, что и сейчас это может помочь. Немного простынут жаркий гнев и негодование, сотрясавшие все его тело. Он был верен одной женщине целых три года, да к тому же женщине довольно-таки холодной, которая в лучшем случае не более чем терпела его.
Теперь у нее хватило наглости не пускать мужа в его собственную спальню, и тем не менее он торчит здесь и предается мрачным мыслям над стаканом, понимая, что его больше не тянет к толстой краснощекой барменше. Как видно, пристрастился к брезгливому изяществу своей супруги.
Да, это, может, и так, но не мог же он пристраститься к ее целомудрию?
Даже ром, затуманивший мозги н немного расслабивший натянутые нервы, не мог заставить его смириться с такой невероятной вещью.
Тем не менее еще до наступления полуночи Гилберт снова сел на лошадь и отправился домой. Ночь была тихая, мягкая, в воздухе ощущалось тепло раннего лета. Путешествие немного охладило его голову, но он все еще не избавился от напряжения и не находил себе места. В сознании его теснились одни и те же образы — мягкие груди, стройные ноги. Волосы рассыпаны по подушке. Губы ищут его губ. Проклятие, проклятие, проклятие!
В тот момент, когда он медленно подъезжал к дому, один из этих мысленных образов предстал перед ним во плоти. Несомненно, это была фигура, прогуливающаяся по саду. Юджиния!
Юджиния, встревоженная, разыскивающая его…
Гилберт соскочил с лошади, накинул уздечку на столб возле ворот и не совсем твердыми шагами пошел через лужайку — ром ударил ему в ноги.
Фигура двинулась дальше за кусты и исчезла. Нет, вон она тихонько идет по веранде, в тени.
— Погодите! — прошипел Гилберт, и фигура резко остановилась. Он увидел бледное пятно обращенного к нему лица.
Какая-то женщина в длинном халате, белокурые волосы падают на плечи.
— Было жарко, мне не спалось, — прошептала Молли Джарвис.
— И мне тоже, — сказал он.
Они стояли совершенно неподвижно на расстоянии нескольких шагов друг от друга.
— Я слышала, как вы уезжали, — сказала Молли.
— И поэтому вы не могли уснуть.
Это было утверждение, а не вопрос.
— Нет, нет, мне было жарко. Лето в этом году раннее.
Гилберт сделал одно быстрое, инстинктивное, неизбежное движение.
— Лето уже наступило, — сказал он, сжимая в объятиях теплое мягкое тело и отыскивая среди прядей разметавшихся волос губы.
— Пойдемте к вам в комнату, — сказал он спустя некоторое время. — Мы не можем оставаться здесь.
— Там Рози, — запротестовала она.
— Она не проснется.
В его затуманенном мозгу пронеслось: если бы она выпустила его руку, он мог бы прийти в себя. Но руки переплелись, и ее пальцы были такими же цепкими, как и его. Гилберт слышал учащенное дыхание Молли.
Балконные двери, которые вели в маленькую комнату в конце веранды, были открыты. Небольшой настороженно бодрствующий участок его мозга отметил, что соседняя комната — молочная кухня. Никто их не услышит.
Им оставалось только сорвать с себя одежду: ему — рубашку и брюки, ей — просторный халат и ночную рубаху, которую она сбросила к ногам.
Гилберту казалось, что никогда прежде он не оставался наедине с женщиной. Чувства его были свежи, удивительны и чудесны. Он уже забыл, какой восторг охватывает душу, когда слышишь крик наслаждения, вырывающийся из уст женщины.
Потом она так долго молчала, что он подумал — наверное, заснула.
— Молли!
— Да, любовь моя.
— Я всегда вас хотел, но старался не верить в это.
— И я тоже, — сказала она просто. — Что мы будем делать?
— Любить друг друга.
Она шевельнула головой:
— Перестаньте перебирать пальцами мои волосы. Я от этого теряю сознание. Я хочу сказать — как быть с госпожой?
— Она заперлась от меня сегодня вечером, и, думаю, вы это знали.
— Я слышала… Я боялась.
— Вы не зря боялись.
— Я не могу предавать хозяйку в ее собственном доме.
— Теперь уже поздно говорить об этом, — сказал он без всякой иронии.
Гилберт целовал ее лоб, кончик носа, шею, склонялся все ниже к ее груди. Молли не смогла удержаться и вздохнула от удовольствия.
— Нам надо поговорить, любимый.
— Не сейчас. Ребенка разбудим. Вы сами сказали.
Она тихонько засмеялась, но не стала возражать.
— Завтра ее можно будет перевести в другую комнату, — сказал Гилберт. — Она уже достаточно большая. Кит спит один.
— Завтра, но сэр…
— Да перестаньте вы называть меня сэром. Вы красивая женщина, Молли. И вы так же изголодались, как и я.
Она просто кивнула в знак согласия.
— Юджиния… Я люблю Юджинию. Но она голода не испытывает, Молли.
— О сэр! О любимый!
— Разговоры потом, — пробормотал он, и его губы жадно прижались к ее губам.
Юджиния удивила Гилберта, сойдя на следующее утро к завтраку.
На ней было одно из ее безукоризненных муслиновых платьев, блестящие волосы уложены колечками. Она была бледна, под глазами черные круги — свидетельство бессонной ночи. Однако вела она себя сдержанно и мягко. Она снова полностью владела собой, даже тогда, когда начала произносить трудные, но очаровательно смиренные слова извинения.
