На ней было одно из ее безукоризненных муслиновых платьев, блестящие волосы уложены колечками. Она была бледна, под глазами черные круги — свидетельство бессонной ночи. Однако вела она себя сдержанно и мягко. Она снова полностью владела собой, даже тогда, когда начала произносить трудные, но очаровательно смиренные слова извинения.
— Гилберт, вчера вечером я вышла из себя и вела себя очень скверно. С моей стороны нехорошо было запирать дверь в спальню. Я обещаю никогда больше этого не делать.
Он молча посмотрел на нее. Чувство вины смешалось в его душе с чувством бурной радости. «Обе в моей власти», — мысленно твердил себе Гилберт.
— И я обещаю также, — в глазах Юджинии мелькнула боль, — не писать больше писем мистеру О’Коннору, поскольку это вызывает у вас недовольство. Конечно, кроме одного короткого объяснительного письма. Вы должны мне разрешить написать его. — Так как муж все еще не проронил ни слова, она встревоженно спросила: — Гилберт, ведь вы простите меня, надеюсь?
Отзвук привычной повелительной интонации, хоть и совсем слабенький, позабавил и обрадовал его. Он хотел иметь жену послушную, но не раболепную.
— У меня было достаточно оснований для недовольства, — сказал он. — Любовные письма, обращенные к другому мужчине.
— Но ведь то были лишь письма, — умоляюще произнесла Юджиния.
— Надеюсь, что так, — ворчливо отозвался он, чувствуя себя весьма неуютно от сознания собственной вины.
Впрочем, это чувство не слишком его отягощало — любовная страсть, которой он предавался минувшей ночью, утолившая жажду и явно неизбежная, как-то не вязалась с ощущением вины.
— Вы делаете это потому, что так велит вам долг в вашем понимании? — спросил он.
— Естественно. А почему же еще? Если нам суждено прожить всю жизнь вместе, необходимо уладить существующие между нами раздоры. Вы сказали, что я живу в мире мечты, и я сознаю, что вы были правы.
— Похоже, вы этой ночью многое передумали.
— Да. Я слышала, как вы вернулись домой.
Гилберт пытливо взглянул на жену.
— Но я не слышала, чтобы вы поднимались наверх.
— Я спал внизу, на диване.
Он не собирался напоминать Юджинии о другом человеке, проведшем ночь на диване, но это случайно пришедшее на ум объяснение оказалось удачным. Ее всю передернуло, и больше она не сказала ни слова.
После этого, также по воле случая, в столовую вошла с кофейником на подносе Молли Джарвис. Увидев Юджинию, она в нерешительности остановилась. Наверное, она рассчитывала, что Гилберт, по обыкновению, будет завтракать в одиночестве, и ей не терпелось обменяться с ним несколькими словами.
«Надо нам быть в таких делах поосторожнее», — подумал он с беспощадной трезвостью, какой требовала сложившаяся ситуация.
Ну а в остальном?
Образы столь резко отличающихся друг от друга женщин отчетливо предстали перед его мысленным взором: жена, при всей своей покорности холодная, изящная, грациозная; и полногрудая, плавно движущаяся Молли с мягкими щеками и опущенными долу глазами.
Вот они перед ним: одна — вино марочное, другая — столовое, и каждая — он ясно сознавал — абсолютно необходимая часть его виноградника и его жизни. С пронзительной ясностью Гилберт понял, что ни с той, ни с другой расстаться не может.
Голос его прозвучал резко, хотя он вовсе не желал этого.
— А где Эллен, миссис Джарвис? Почему вы прислуживаете за столом?
Молли не подняла глаз. Поставив кофейник перед Юджинией, она спокойно ответила:
— Эллен кормит завтраком мистера Кита. Он сегодня утром поздно проснулся. Ничего больше не требуется, мэм?
— Нет, благодарю вас, миссис Джарвис. Кит случайно не заболел?
— Нет. Он совершенно здоров, мэм.
— Я сейчас поднимусь в детскую. Гилберт, нам пора подумать об обучении Кита. Он такой непоседа! Надо чем-то занять его голову.
Миссис Джарвис удалилась, но в памяти продолжала снова и снова возникать одна и та же картина — смятая постель в ее комнате… И льющийся с веранды сладкий аромат жимолости.
— Гилберт?
— Да, милочка. Вы про Кита? Он еще слишком мал для гувернантки, вы не находите? Впрочем, поступайте как знаете. Но почему надо сейчас обсуждать эту тему?
— Да просто чтобы хоть о чем-то поговорить, — сказала Юджиния, и в ее голосе впервые прозвучала нотка отчаяния. — Я не хочу, чтобы слуги знали о нашей ссоре.
— Вы, как всегда, совершенно правы. — Гилберт встал. — Я пришлю столяра починить ваш стол. Мне жаль, что я его поломал.
Юджиния быстро наклонила голову. Он боялся, что она пытается скрыть слезы. Ему было очень неловко. Естественным было бы обнять и поцеловать ее, но в сознании еще слишком свежа память о другой женщине в его объятиях. Пусть Юджиния, такая холодная и исполненная достоинства, постоит немного на своем пьедестале.
При максимальной осторожности и осмотрительности есть полная возможность устроить так, чтобы обе женщины были счастливы. Или по крайней мере довольны своей судьбой. А разве может вообще человек надеяться на что-то большее?
Он быстро чмокнул склоненную шею жены. Сегодня его душевное здоровье, как никогда, было связано с виноградником. Вчера он заметил на лозах, привезенных из Малаги, следы мохнатой гусеницы. Надо будет перебрать каждый листочек. День был многообещающий — ясный и солнечный.
Он уже достаточно времени уделил женщинам и их проблемам. Пока хватит. Гилберт вышел, насвистывая, пересек двор возле кухни и даже головы не повернул.
Оставшись одна, Юджиния больно закусила губы. Чего она, собственно, ожидала? Сцена примирения прошла прекрасно, не так ли? Гилберт был великодушен, хотя и нечрезмерно, и, кажется, простил. Пойти дальше было бы фальшью, не мог этого допустить мужчина с его гордостью. Да и со стороны такой женщины, как она, было бы фальшью признаться, что после того, как вчера она заперла свою дверь, ей вдруг по непонятной причине захотелось, чтобы он все-таки ворвался к ней.
Сжавшись, она изнутри прислонилась к двери, ощущая во всем теле какую-то странную боязливо-восторженную дрожь. Он был просто великолепен в своей ярости. Когда Гилберт начал пинать ногой ее стол, она почувствовала сильнейшие рези в животе, а когда перестал дубасить кулаками в дверь, просидела несколько часов в темноте, говоря себе, какая ужасная вещь — насилие. Подобная сцена никогда не должна повториться.
Однако при всем том в Юджинии совершилась какая-то странная метаморфоза. Она неотступно думала о том, каково это испытать, как тугой узел гнева в его теле распускается, а место его заполняет нежность — нежность, которую, в этом она была уверена, она могла бы пробудить к жизни. Только бы Гилберт предоставил ей такую возможность. Однако пока что, по всей видимости, он не собирался освобождаться от своего праведного гнева. Придется ей проявить терпение.
