Кёсем сидела рядом с Ахмедом, вслушиваясь в натужное дыхание, ловя обрывки слов, которые тот в беспамятстве произносил, глотая слезы и разрывая душу отчаяньем и бессилием. Ахмеду было легче: кажется, она присутствовала рядом с ним и в его бреду, но как-то иначе, словно он уже из другого мира все видел.
Ему мнилось, что они сидят бок о бок и читают какую-то книгу, а потом вдруг в султане просыпался гнев, потому что на страницах этой книги были иллюстрации (персидским ему виделся этот том или европейским, Кёсем так и не поняла), а правоверному смотреть на такие изображения не подобает. Мгновение спустя Ахмед уже забывал свой гнев и просил почитать из этой же книги что-то еще. Кёсем, сама в полубреду от горя и усталости, даже вроде бы и читала по памяти, перелистывала невидимые страницы и чуть ли не радовалась тому, что Ахмед уже не может поднять голову с подушки, чтобы распознать обман и испытать последнее в своей жизни огорчение. Или у нее действительно оказалась в руках какая-то книга, а потом ее унесли? Кто? Книги с гяурскими изображениями во дворце уже не принято было держать: все знали – султан теперь ревностен в соблюдении догматов…
А потом Ахмед вдруг очнулся, словно после долгого тревожного сна. Обвел покои спокойным взглядом, посмотрел на Кёсем и промолвил:
– А помнишь, как я первый раз тебя увидел? Ты была такая… такая… робкая. Кто бы мог подумать, что вырастет из этого маленького и нежного цветочка?..
Она кивнула. Ей помнилось все не так, но пусть будет, как хочет Ахмед.
– А помнишь, как ты учила меня наматывать чалму? Ох, и смеялся же я потом, когда угадал, что это была бабушкина хитрость…
Он и сейчас попытался засмеяться, но выдавить смог из себя лишь улыбку, тонкой нитью прочертившую губы. И тут же закашлялся, побагровел лицом – Кёсем метнулась за водой.
Она не могла проронить и слова, ибо слова застревали где-то там внутри, еще на подходе. Но это даже к лучшему. Надо просто молчать. Пусть выговорится, если ему так легче. Пусть вспоминает. Пусть играет в того мальчишку. Только бы не думал о настоящем. О том, что с ним случилось. А паче того – о страшном призраке подступающего.
Пил Ахмед медленно, невозможно погасить негасимый жар внутри, искры все равно разлетались во все стороны. Она вытерла ему лоб, Ахмед обессиленно повалился на подушки.
– Жарко… Больно… А помнишь янтарную сокровищницу? До сих пор не пойму, почему братья Крылатые тогда так ничего и не согласились взять оттуда… Помнишь?
«Помню», – без слов кивала она.
– А помнишь те фигурки на гидравлиде? Там еще был серебряный рыцарь, похожий на… на… Пошли посмотрим на них, послушаем мелодию, пошли же, прямо сейчас!
Он снова заговаривался. Водяной орган уничтожили три года назад по его прямому приказу – ибо не подобает владыке правоверных хранить в своем дворце гяурскую скверну, нарушающую предписания Пророка, да святится он!
– А еще помню ту холодную воду из ручья… – задумчиво произнес Ахмед. И вдруг встрепенулся: – Где мой кинжал? Надо ее очистить! Надо… очистить… воду… Очистить от скверны! У франкских государей есть кубки из… из рога зверя уникорна, а у меня…
Он тревожно зашарил по постели, не дотягиваясь до изголовья. Кёсем с окаменевшим лицом подошла вплотную, сама просунула туда руку…
И ничего не нашла. Под изголовьем было пусто. Но ведь там же хранился кинжал: тот самый, с янтарной рукоятью! Который погубил шахзаде Баязида – и вернулся в казенную сокровищницу. А десятки лет спустя тайно покинул ее за пазухой шахзаде Яхьи. И погубил его друга Аджеми. И снова вернулся в сокровищницу. И был взят оттуда султаном. И…
Кто мог его взять сейчас? Слуги? Немыслимо! Лекарь, Нарбани-эфенди? Немыслимо вдвойне!
А больше тут ведь никого и не было. Кроме нее самой и…
И шахзаде Османа. Которого Ахмед, султан и отец, позвал сюда, чтобы попрощаться. Втайне от своей хасеки, не желая ее будить…
Она повернулась к Ахмеду, но он опять провалился в то тревожное, зыбкое и тяжелое, что заменяло ему сейчас сон. Правы мудрецы: дорóги наши всегда сходятся в одном месте, имя которому – покой. Время покоя для Ахмеда пришло. Кёсем чувствовала это так же ясно, как и то, что ничем она тут помочь не в силах.
Вдруг легкий ветерок словно на цыпочках вбежал в спальню, прохладной свежестью коснулся их лиц и, не запутавшись в плотных занавесях, выбежал прочь. А в следующий миг Ахмед судорожно вздрогнул, вытянулся, широко открыл глаза. Попытался вдохнуть, и еще раз, и еще… И не смог.
Последнее, что Кёсем от него услышала, – тихий всхлип. Будто ребенок отошел ко сну. Остановившийся взгляд Ахмеда замер на ее лице, но глаза его уже ничего не видели.
И тогда Кёсем зарыдала, припав к груди Ахмеда. Дала волю рвущемуся наружу отчаянью и боли. Теперь уже можно. Теперь уже все равно…
Нет. Не все равно. И как раз отныне больше нельзя позволить себе ни единой слезинки.
Женщина встала. Собрав в кулак всю свою волю, она вышла из комнаты навстречу тем, кто, уже зная или только догадываясь о случившемся, ожидал за дверями.
С белым, как алебастр, лицом. И с абсолютно сухими глазами.
Не хасеки. Не валиде.
Кёсем-султан.
В европейской традиции это сражение известно под названием «Керестецкая битва»: оно происходило под городом, название которого в славянском варианте звучит как Керестец или Межкерестец, а в турецком Хачова (что означает то же самое: «перекресток», город на скрещении дорог). Единственный из эпизодов вялотекущей войны 1596 г. между Оттоманской Портой и объединенными австрийско-трансильванскими войсками, когда противники сошлись в открытом бою, а не при осаде замков и крепостей. У турок было более чем двукратное численное превосходство, тем не менее исход сражения долго был неясен и, когда чаша весов все-таки склонилась в турецкую сторону, победа не оказалась такой уж решительной: христианская армия отступила, оставив значительную часть артиллерии, но понеся в целом меньшие потери, чем войска султана Мехмеда III. О личной доблести самого султана тоже говорить затруднительно: он не принимал участия в бою, а его руководство сражением свелось к тому, что в один из наиболее критических моментов Мехмед отдал было приказ о всеобщем отступлении – и лишь под давлением высших командиров согласился его отменить. По мнению большинства военных историков, Керестецкая битва продемонстрировала кризисное состояние Оттоманской Порты, все еще сохраняющей силу, но уже не способной развивать наследие «великолепного века». (Здесь и далее примеч. автора.)
