Маленькую корзину Андреас поставил на большую, большую поставил на плечо и быстро пошел в поле. Отец ждал его, две коровы были запряжены в плуг. Отец увидел Андреаса, замахал рукой и закричал:
— Быстрее, быстрее иди!
Андреас послушно пошел быстрее. Он не удивился тому, что здесь его не называют по имени. Здесь у него как бы и не было имени. То есть он и не знал, было у него здесь имя или нет. И ни у кого здесь не было имен. Странно, что он помнил свое прежнее имя — Андреас. Но теперь ему казалось, что это и не имя, а просто какое-то обозначение его, Андреаса. Он — Андреас, и потому его зовут Андреасом. И ни в прежней, ни, тем более, в теперешней жизни Андреас не знал, что в подобном убеждении он, в сущности, дошел до истины. Его имя и означало по-гречески — «человек мужского пола». Но и греческого языка Андреас не знал; до падения Византийской империи во второй половине XV столетия греческий язык был мало известен на западе Европы…
Началась пахота. Андреас работал, и вдруг подумал, что, может быть, отец нарочно велит ему приносить корзину с полдником, чтобы Андреас мог что-нибудь съесть утром. Подумав об этом, Андреас улыбнулся. Отец добрый, но они бедные. И мачеха, наверное, не позволяет отцу хорошо кормить Андреаса. Андреасу и в голову не приходило осуждать мачеху; или осуждать отца за то, что отец женился на такой женщине, которая не позволяет хорошо кормить Андреаса, из-за которой отец приказал Андреасу не ходить в дом, и потому Андреас и спит в маленькой пристройке на колком соломенном тюфяке, положенном на грубо сделанную кровать. Нет, Андреас не осуждал ни отца, ни даже мачеху. Все это было, потому что было; и нельзя было изменить то, что было. Жизнь была неизменима.
И все чувства, и ситуации, и мысли в этой его теперешней жизни были как-то словно бы проще выстроены, и были яснее. И сам он для себя — понятный. И отчего это так было? Быть может, от этого солнечного тепла, разлитого повсюду здесь? На мгновение ощутилось четко, будто в прежней жизни, в холодном городе, было путанно и серо и сложно…
Андреас в пахоту делал самую трудную работу. Ухватившись за рукоятку плуга одной рукой, он щелкал кнутом, который удерживал в другой руке. Коровы двигались с места, он пригибался и изо всех сил налегал на плуг. Коров он подгонял и направлял криком. Рядом шел отец, подвесив большую корзину на веревку, перекинутую через шею, и разбрасывал зерна.
Андреас работал и все ярче делалась в его сознании память о всех его работах в этой его жизни. Здесь он работал много и просто. Собирал виноград, обрезая ножом гроздья, и после сбора винограда давил ягоды ногами в большом широком каменном корыте; таскал на коромысле в подвесных кувшинах воду из пруда и поливал сад и огород; большим пестом, быстро наклоняясь и распрямляясь, толок зерно в каменной ступе; выпасал коров и коз; в жатву целыми днями не разлучался с острым серпом; и мешки с зерном тяжелые таскал в амбар; и в молотьбу быков подгонял и колосья перетряхивал вилами. И много другой всякой работы…
* * *
Ближе к полудню отец заметил, что все же одной корзины зерна им сегодня не хватит. Когда зерно кончилось, отец сказал Андреасу, чтобы тот взял себе еды из маленькой корзины с полдником, взял большую корзину и побыстрее принес еще зерна. А поесть Андреас может и на ходу.
Андреас глотнул пива из фляжки, схватил два огурца, две лепешки и пару головок лука на длинных стеблях зеленых; прикусил лепешку, хрустнул огурцом, и вот уже бежал, размахивая большой пустой корзиной, которую удерживал за одну ручку.
Ворота днем не запирались. Андреас влетел во двор. Тут он подумал, что амбар-то, должно быть заперт. Надо было сказать жене отца, чтобы она отперла амбар, ключ оставался у нее.
Андреас побежал к дому — постучаться и позвать мачеху. Но вместо того, чтобы работать по хозяйству, делать домашние дела, она сидела под навесом в праздничном платье из полупрозрачной желтой ткани. Волосы она распустила по плечам, и большой костяной гребень с тонкими частыми зубцами положила перед собой на маленьком столике. Но она сейчас не причесывалась, а держа в левой руке бронзовое зеркало за его резную рукоятку, набирала из маленькой костяной баночки на расширяющийся книзу деревянный стерженек густую красную краску и красила губы.
Она сидела боком к Андреасу. Он видел ее длинные черные волосы, такие густые, словно покрывало; ее сильно выпуклые яркие губы; и один глаз, вытянутый, с большим круглым и очень темным зрачком.
Андреас усмехнулся. Он знал, что это дурно, то, что она вместо того, чтобы заниматься домашними делами, красится и наряжается. Но он не собирался рассказывать об этом отцу. Пусть они сами разбираются между собой, ссорятся и мирятся, как у них это бывает. Андреас уже давно заметил, что отец прощает своей жене ее лень и жадность и то, что она часто бывает злой. Андреас даже знал, почему отец прощает свою жену. Потому что отец получает от нее телесное наслаждение, которое дает женщина, это очень гадко, если из-за этого человек перестает различать, где добро, где зло, или даже просто потворствует злу…
— Эй! — Андреас громко окликнул женщину. — Открой амбар, отец послал меня взять еще зерна.
Она даже не обернулась. Только сказала:
— Открой сам. Ключ на крюке под навесом.
Она говорила небрежно и равнодушно. И эта равнодушная небрежность была бы в прежней жизни оскорбительна для Андреаса. Но сейчас ему было все равно.
Он взял ключ, пошел к амбару, отпер, и наполнил корзину зерном. Затем, оставив корзину, запер амбар снова и отнес ключ на прежнее место. После этого Андреас, удерживая на плече большую корзину с зерном, пошел быстро к воротам.
— Эй, парень! — окликнула его неожиданно мачеха. Теперь в голосе ее сквозь прежнюю равнодушную небрежность пробивалось какое-то странное любопытство.
Андреас приостановился и повернул к ней голову. Ему и самому сделалось любопытно, что это с ней.
Теперь он видел все ее лицо. Ее выпуклые приоткрытые губы казались истомленными, будто она очень хотела пить; ее длинные глаза с большими круглыми, очень темными зрачками смотрели на него, будто делая его совсем крохотным, как фигурка глиняная, ушебти, которого кладут в гробницу, чтобы он в царстве мертвых служил человеку; и ее глаза будто хотели втянуть этого уменьшенного, крохотного и оцепенелого Андреаса вовнутрь ее существа. Взгляд этих глаз был такой густой какой-то и углубленный в себя, взгляд молочной коровы или козы…
Видел ли Андреас эту женщину в прежней своей жизни? Он не помнил совсем. Но в то же время ему казалось, что она была всегда, и не только в его жизни, а просто была, как бывает густая пыль стелется в воздухе, забивается в глаза, в нос и в рот; и берется неведомо откуда, и докучна, и раздражает, и как-то странно почему-то нужна…
