«Нет! Все не так!»
Мария резко села, но тотчас вновь откинулась на подушки, сраженная слабостью. Ее даже в испарину бросило, сердце заколотилось в горле. Однако голова была необычайно ясна, и мысли – страшные догадки – спешили обогнать друг друга.
Что же она писала там, в ломбарде, под диктовку Вайяна? Все движимое и недвижимое имущество баронессы Марии Корф, урожденной графини Строиловой, отходит Евдокии Головкиной – так, кажется.
Вот именно! Все имущество баронессы Корф!.. Не имение на Волге и деревня Любавино, не кирпичный завод, не угодья в Малороссии, а еще и лифляндское имение барона, и его вклады в банках, и золотые рудники на Нижнем Урале, и доля в пушном промысле всей Тобольской губернии – немалые, ах, совсем немаленькие богатства! Мария вышла замуж за человека весьма состоятельного, который мог обойтись и без государственного жалованья, а век жить бездельным барином. И в случае смерти Корфа все его движимое и недвижимое имущество отойдет жене… которой потом наследует неведомая Евдокия.
Так что переведи дух, Мария! У тебя есть время пожить, ведь не ты намечена первой жертвой. Прежде чем умереть, ты должна сделаться богатой, очень богатой вдовой. Прежде чем умрешь ты, должен умереть твой муж!
Какое-то время Мария оцепенело смотрела в темноту, а потом губы ее тронула улыбка. Страшноватое, должно быть, зрелище являла собою она, полуоткинувшись на подушки, исхудавшая, измученная, едва вернувшаяся с того света, сидя с недоброй улыбкою на бледных губах, и если бы неведомая Евдокия Головкина, где бы она ни находилась, могла проникнуть взором сквозь ночное пространство и увидеть сейчас Марию, ее наверняка дрожь пробрала бы – дрожь весьма неприятного предчувствия.
У проклятущей Евдокии теперь, когда замысел ее раскрыт, осталось только одно преимущество перед Марией: инкогнито. Немалое преимущество! Враг неизвестен. С ним придется бороться вслепую. Однако известна его ближайшая цель. И еще кое-что известно: он – вернее, она! – не в силах влиять на поступки Корфа; Евдокии приходится полагаться только на случай, который даст ей в руки желанную добычу. Вот ведь сколько времени пришлось ждать, чтобы Корф взял наконец отравленный бокал! Кроме того, Евдокии неведомо, что срок ей отпущен очень маленький: всего месяц, а то и короче. Никак не более месяца – и то в самом лучшем случае! – потребуется гонцу, чтобы добраться до графа Комаровского, передать ему вопрос Корфа – и привезти обратно ответ. А после этого уже никакая сила не спасет Марию от гнева барона. Да еще тут замешался доктор, который убежден в ее виновности и будет подзуживать Корфа. То есть у Марии тоже всего месяц для того, чтобы раскинуть сеть, в которую должна угодить некая алчная, но крайне осторожная дама. Если Евдокия будет знать, что замысел ее под угрозой, что время крайне ограничено, она поторопится, утратит осторожность. Например, если она узнает, что Мария при смерти, то попытается сделать все, чтобы Корф скончался прежде. Или если Корф предпримет какие-то шаги к разводу… Надо вынудить ее сделать выпад, броситься в расчетливо расставленную засаду! Но прежде…
Какие полезные нынче в голову воспоминания идут!
Помнится, страшными, тревожащими показались слова Николь о смерти мамаши Дезорде: «Ничего не скажешь: тетушка была особой предусмотрительной и, хоть кровной родней я ей не приходилась, по завещанию все мне отказала…» Тогда промелькнул в ее словах какой-то след, – но только теперь Мария готова была идти по этому следу.
Ах, хороша ночь нынче! Кровь буяет, сердце веселит! Сейчас Мария меньше, чем когда-либо, намеревалась умирать. Ее nature tardive[82] наконец-то проснулась! Предчувствие напряженного, целенаправленного действия, решительной схватки, правила которой наконец-то будет устанавливать она сама, а не судьба, придавало силы. Болезнь как бы улетучилась в одно мгновение, будто порча, снятая умелым знахарем.
Она еще посидела какое-то время, уставившись во мрак невидящими глазами и задумчиво покусывая губы, а потом схватила колокольчик и затрезвонила так требовательно, что вмиг распахнулись две укромные двери, ведущие в каморки, где спали вполглаза, сторожа свою барыню, Глашенька с Данилою – оба необутые, со свечками в руках, они вбежали в спальню Марии, ожидая увидеть ее по меньшей мере умирающей, и враз лишились дара речи, узрев баронессу с пером в руках, что-то лихорадочно строчащей на бумажном листке.
– Господи милостивый! – вскрикнула Глашенька. – Барыня… Жива, здорова! Встанем на колени и возблагодарим бога!
– Не время сейчас, – отрывисто бросила Мария, не поворачивая головы. – Собирайтесь, вы, оба, только тихо! Ни одна душа ничего не должна знать! Глашенька, ты отправишься домой к господину посланнику Симолину – это не столь далеко, а что время ночное – так и дело неотложное! А ты, Данила, друг дорогой, – Мария на мгновение оторвалась от письма и ласково, но строго взглянула на всклокоченного со сна волочеса, – собирайся в иную, долгую дорожку.
– Опять в Фонтенбло прикажете? – брякнул еще не проснувшийся Данила и тут же, спохватившись, прихлопнул рот ладонью.
Однако барыня, против ожидания, не прогневалась, а от души расхохоталась в ответ:
– В другую сторону, Данила! И куда дальше! В Россию путь тебе ляжет. Домой, в Любавино!
Конечно, спросить у Вайяна, кто такая Евдокия Головкина, было бы куда проще, чем гнать Данилу в Россию: искать то, не знаю что. Однако где его взять, Вайяна? Не выйдешь же на балкон, не свистнешь молодецким посвистом: «Встань передо мной, как лист перед травой!»
Сильвестра найти оказалось куда как проще, Мария не ошиблась в сердечной расположенности к ней и проницательности Ивана Матвеевича Симолина, который, едва прочитав ее отчаянное послание, тотчас сообщил Глашеньке фамилию и адрес господина Сильвестра, к которому преданная горничная той же порой, еще до наступления утра, отнесла письмо баронессы. Воротясь, она сообщила барыне, что все исполнила, а также что звание господина Сильвестра – маркиз Шалопаи; услышав это, Мария принялась хохотать так, что снова обессилела. Впрочем, она и так решила для приличия провести еще хоть денек в постели, нетерпеливо поджидая визита доктора или Корфа, но так и не дождалась: видать, глубокое впечатление произвели на обоих их нелепые измышления! Что ж, тем лучше: Мария вновь получила право на полную свободу действий, а ей только того и надо было. И уже на другое утро она (не забыв на всякий случай выпить несколько глотков спасительного пернака) ни свет ни заря села в седло и по утренней свежести поскакала в Булонский лес, отгоняя воспоминания о недавней слабости.
