Мы с Марией трудились над ее свадебным платьем — роскошный наряд из блестящего белого атласа. Для свадьбы это был странный выбор, особенно во Франции, где белый надевали в траур по усопшим королевам, однако Мария упрямо на нем настояла. Должна признать, что этот цвет ей шел. Мы вышивали на лифе белые лилии, когда в дверях появилась мадам Гонди с широкой улыбкой на устах.
— Madame la Reine, — обратилась она ко мне. — Прошу прощения, но к вам посетитель, который не хочет, чтобы я его объявляла. Он уверяет, что вы будете ему страшно рады.
Я нахмурилась: кто может позволить себе такую грубость?
— Впустите.
Мадам Гонди посторонилась, и порог смело переступил какой-то мужчина. На нем был синий бархатный дублет, сшитый по итальянской моде, с широкими рукавами из золотой парчи. Голова по сравнению с туловищем казалась маленькой. Возможно, поэтому поверх кудрей он надел большую шляпу с плюмажем. У него были очень длинные черные усы, кудрявые, как и волосы. Увидев меня, гость просиял.
— Кэт! — воскликнул он. — Кэт, как замечательно ты выглядишь! Вы великолепны, ваше величество!
Мужчина снял шляпу, взмахнул ею и низко поклонился. Затем выпрямился и, раскинув руки, приблизился с явным намерением меня обхватить.
Я глупо смотрела на него, пока что-то в его глазах и кудрях не напомнило мне детство. Я уронила платье Марии и вскочила.
— Пьеро! Мой Пьеро!
Мы обнялись, засмеялись и заплакали. Эдуард и Мария изумленно за нами наблюдали. Затем я отстранилась и приложила ладонь к его лицу. Это было уже не пухлое личико ребенка, а закаленное в битвах лицо мужчины.
— Пьеро, — произнесла я по-французски, чтобы дети могли нас понять, — ты сражался в Италии с герцогом де Гизом. Что привело тебя в Париж?
— Твой муж, — ответил он, придерживая меня за талию. — Он пригласил меня и господина де Гиза во Францию. В Италии все не так гладко, и у короля на нас другие планы.
Пьеро вежливо улыбнулся Эдуарду и Марии.
— Это твои дети, сын и дочь? Какие красивые!
— Это Мария, королева Шотландии, — пояснила я. — Скоро она станет Madame la Dauphine.
Пьеро драматически прижал к груди громадную шляпу и низко поклонился, так что голова его почти коснулась колен.
— Ваше величество, — сказал он, — прошу простить меня, что как следует не представился. Я думал, что застану здесь одну королеву. Что скрывать, вы прекрасны, как я и слышал.
Мария обычно была нелюбезна с незнакомцами, но тут рассмеялась и тряхнула головой.
— А это мой сын Эдуард, — добавила я.
Эдуард поднялся и вежливо поклонился. Собачка залаяла на Пьеро. Мой сын взял ее на руки и успокоил.
— Ах, ваше высочество, — обратился Пьеро к Эдуарду. — Вас уже можно назвать молодым человеком. Ваша мать наверняка очень гордится вами.
Я вызвала мадам Гонди и велела ей увести детей в детскую, затем взяла кузена под локоть и повела на экскурсию по Лувру.
Когда наше волнение немного улеглось, я спросила:
— Король обсуждал с тобой свои военные планы?
— Я только сейчас приехал, — ответил кузен. — Стратегии еще не знаю, но знаю цель.
— И в чем она заключается? — поинтересовалась я.
Пьеро оглянулся по сторонам и, убедившись, что мы одни, прошептал:
— Захват Кале, разумеется.
— Кале! — воскликнула я, но после его цыканья быстро понизила голос. — Пьеро, ты шутишь.
Северный город Кале был английской крепостью и считался неприступным. Всем известен был стишок:
И не раньше французы сей город возьмут,
Чем свинец и железо как пробки всплывут.
Я понимала, почему мой муж хочет взять Кале: это был любимый город английской королевы Марии, жены Филиппа — Кровавой Мэри, как ее прозвали за желание уничтожить протестантов. Утрата Кале стала бы для нее личным оскорблением, как, впрочем, для Филиппа и для империи. Я ужаснулась от мысли, что Генрих спровоцирует гнев Англии и Испании. К тому же захват Кале казался немыслимым.
— Ты неправа, — возразил Пьеро. — Подумай, Кэт, никто не ожидает нашей атаки, так что сыграет элемент внезапности. Его величество вывел войска из Италии. Все мы, в том числе и наемники, примем участие во вторжении. Мы не сможем проиграть.
— Генрих и о Сен-Кантене так говорил, — заметила я с дрожью в голосе. — Умоляю тебя, Пьеро, сделай что-нибудь, чтобы король передумал. Он жаждет мести за пленение Монморанси. Но это — безумие. Вступить в войну с Испанией — одно дело, но воевать одновременно с Испанией и Англией — совсем другое.
— Со всем уважением, ваше величество, это никакое не безумие, а блестящий ход, — заявил Пьеро; в его интонации звучала холодная решимость. — Победа будет за нами.
Мы перешли на другие, более счастливые темы. Я ничего не сказала королю: он бы разъярился, если бы выяснилось, что Пьеро выдал государственный секрет. Однако с каждым днем мое беспокойство нарастало. Я боялась, что на сороковой год жизни Генриха Франция ввяжется в войну.
К вечеру в Лувр под звуки фанфар явился Франсуа, герцог де Гиз. На глазах у всего двора де Гиз преклонил колени перед моим мужем. Тот поспешно поднял герцога и обнял его как брата. Придворные ликующе завопили, словно де Гиз не потерпел поражения в Италии.
Несколько недель я делала вид, будто мне неизвестно о намерении Генриха атаковать Кале. Мне казалось, что начинать войну в середине зимы могут только дураки. Ночью 1 января 1558 года мой муж наконец посетил мою спальню, но не в поисках любви — он решил сознаться, что послал в Кале армию под командованием де Гиза, назначив Пьеро заместителем командующего.
Мне хотелось отругать Генриха за дурацкую авантюру, но поскольку жребий был уже брошен, я удержалась и заверила мужа, что буду молиться за успех. Прибавить к этому было нечего.
Через две недели Генрих ворвался в мои апартаменты посреди дня. Я занималась вышиванием вместе с Елизаветой, когда деревянная дверь хлопнула по каменной стене, словно выстрел. Я вздрогнула и укололась. Когда я перевела взгляд с окровавленного пальца на мужа, тот улыбался как сумасшедший.
— Мы взяли Кале! — закричал он. — Де Гиз сделал это!
Елизавета взвизгнула и уронила шитье. Я обняла мужа, прижалась лицом к его груди и подумала, что, по крайней мере, он не погибнет на поле боя.
Наступил мир. Филипп Испанский, уязвленный потерей Кале, согласился на переговоры с Генрихом об освобождении Монморанси. Вражде наступил конец.
Когда на этот раз Франсуа де Гиз вернулся домой и опустился на колени перед троном, Генрих сказал, что он может просить все, чего хочет, желание будет удовлетворено «в честь твоей изумительной победы во славу Франции».
