Джеанна досадливо поморщилась, признавая, что отступает от решения быть праведной женщиной, способной терпеливо ждать, пока мужчины все устроят. Это было не по ней, и потому она могла лишь поступать так, как считала верным, и молить господа направить и вразумить ее.
Сейчас необходимо безропотно принять наказание, сколь бы мучительным оно ни было, и после обратить это против архиепископа. Но, значит, завтра ей непременно нужно присутствовать на слушании, чтобы показать свою иссеченную спину. Король должен узнать, как Фламбар истолковал его приказ.
Но мать-настоятельница ни за что не позволит…
На Галерана тоже рассчитывать нельзя. Если б он узнал о бичеваниях, то немедля прекратил бы их. Было бы проще договориться с Раулем, но как дать ему знать? Только одним путем — через Алину. Джеанна не могла вообразить, как именно это сделать, но то был ее единственный шанс.
Увы, ни иголки, ни ниток у нее с собою не было, и потому, предоставив Донате агукать и болтать ручками и ножками в свое удовольствие, она принялась искать в комнате что-нибудь, что могло бы оставить след. Ничего; но пол в комнате был земляной, и Джеанна наскребла щепотку земли, развела ее питьевой водой и принялась прилежно писать на одеяльце грязью.
Читать Джеанна умела, но в письме была не сильна. Ее послание больше напоминало грязные разводы, чем слова. Оставалось лишь надеяться, что Алина разберет полуразмытые каракули. Заслышав шаги в коридоре, Джеанна поспешно запеленала Донату и передала ее с рук на руки сестре Марте.
Затем преклонила колени перед крестом и стала горячо молиться в ожидании тяжкой десницы матери Эгберты. Bпростодушном порыве она предлагала Иисусу и Пречистой Марии свои страдания во искупление совершенного греха и, что еще важнее, во спасение жизней Галерана и Раймонда. Раймонд Лоуик был Джеанне совершенно безразличен, но она знала его почти всю свою жизнь и понимала, что сама ввела его во грех.
Так как желала восстать против господа.
Теперь эта мысль ужасала ее.
О да, она заслуживала каждого удара розги, присужденного ей архиепископом Фламбаром; она готова была бы благословлять этого человека, если б не та засада с самострелом, которая — Джеанна нимало не сомневалась — была делом рук Фламбара. Раймонд никогда не пал бы столь низко.
Немного погодя она услышала, как в замке повернулся ключ и дверь открылась. По легкому шороху можно было догадаться, что мать-настоятельница закатывает широкий рукав своего одеяния.
— Да простит господь жалкую грешницу, — промолвила мать Эгберта, и розга опустилась на спину Джеанны.
— Аминь, — отвечала Джеанна твердо.
Всеблагая Мария, помоги и укрепи! Удар за ударом ложился на уже иссеченную спину, терпеть стало труднее. Джеанна вцепилась пальцами в край низенькой скамеечки. Она не позволяла себе закричать, лишь вздрагивала и молча считала удары.
Осталось еще четыре.
Еще четыре она выдержит.
Еще три.
Два.
Последний…
На последнем ударе она едва совладала с собою, чтобы не расплакаться от облегчения, что все уже позади.
На сей раз…
Но через три часа, в следующий час молитвы, или через шесть часов она закричит. Человеческое терпение имеет пределы. Гордость содрогалась при мысли о том, что придется вопить под ударами розги, как холопке, но гордость — это так глупо…
Мать-настоятельница вышла, и ключ снова повернулся в замке. Джеанна склонила голову и стала молиться, предлагая господу свою боль ради того, чтобы все остались живы и чтобы Галеран победил.
Солнечный луч прошел четвертую часть своего дневного пути по стене, когда наконец сестра Марта принесла обратно мирно спящую Донату. Алина взяла девочку, радуясь, что Уинифрид продолжает тихо похрапывать, положила ее в ящик, служивший колыбелью, и осторожно, чтобы не разбудить, развернула одеяльце, заменив его чистым.
Сначала ей показалось, что кто-то вытер об одеяльце грязные руки, но, присмотревшись, поняла: грязью написан ответ. Ее-то учили писать в монастыре, а к услугам Джеанны в Хейвуде были писцы…
Все же, несмотря на нетвердое начертание букв и весьма страннoe правописание, Алине удалось разобрать: «Я должна быть на слушании. Рауль».
Облегченно вздохнув, Алина растерла буквы, чтобы одеяльце казалось просто грязным. Итак, Джеанна хочет присутствовать на суде. Поскольку упомянут был только Рауль, она явно не верила, что Галеран пожелает помочь ей.
Алина села на краешек кровати и задумалась.
Она была почти уверена, что обычно на суд короля женщины не приходят. Вероятно, Джеанну опять захватила некая выдумка, рожденная ее вечным желанием участвовать во всем происходящем.
С другой стороны, Джеанна глубоко осознавала свою вину и вряд ли хочет проникнуть на слушание из прихоти. Тому должны быть какие-то важные причины, и, видимо, их нельзя изложить в обычной записке.
Но что же делать? Они — узницы, и, хотя монастырь нельзя назвать неприступным бастионом, выбраться отсюда нелегко.
Алина тяжко вздохнула. Похоже, другого выхода нет: ей самой придется обдумать и устроить побег.
Но это решение рождало новые трудности.
Джеанну ни на минуту нельзя разлучать с Донатой, а бежать из монастыря с грудным младенцем вряд ли возможно. Кроме того, если она хочет появиться на суде, лучше всего было бы бежать незадолго до него. Ночью, с плачущим ребенком на руках, в Лондоне не спрячешься, и первый прохожий заподозрит неладное.
Алина понимала, почему кузина решила обратиться к Раулю: он был как раз таким человеком, который способен все устроить, и к тому же чужестранцем. Если своими поступками они разгневают короля, Рауль просто вернется к себе на родину.
Один.
Алина отогнала эту ненужную мысль и принялась строить планы. Когда закончилась обедня и монахини потянулись из часовни, она уже приблизительно знала, что надо делать. Надобно только подождать до вечерней службы. А пока Алина села распарывать старую вышивку на одеяльце, а затем вышивать на другом, чистом, новое послание, вкратце объясняя Джеанне, что она придумала.
Пришла сестра Марта и забрала Донату к Джеанне. Алина осталась ждать, сгорая от нетерпения.
Беда в том, что слишком многое в ее замысле зависело от воли случая. И еще, ей попросту было страшно.
Когда монашка принесла назад Донату, Алина, скорчившись, сидела на кровати и держалась за живот.
— Мне нехорошо, — простонала она. — Наверно, я захворала. Не знаю, что со мною, но я боюсь за малышку. Как бы она не заразилась…
— О господи! Нет, нет! — растерянно озираясь по сторонам, заохала сестра Марта. На помощь никто не спешил, колокол уже звонил к вечерне, и в открытую дверь Алина видела, как сестры идут в часовню. По крайней мере, время она рассчитала верно.
