Это была совсем не та нежно-эротическая близость, которую испытала Флёр, когда впервые оказалась в его объятиях. Наоборот, она ощущала, что ее порабощают, что ему хочется прежде всего демонстрировать свою власть над ней, что он намеренно возбудил в ней это доходящее до безумия влечение, заставлявшее, забыв обо всем на свете, отвечать на его поцелуи и тоже стаскивать с него одежду.
— Дьявол проклятый, — хрипела Флёр, извиваясь под лаской его опытных рук. — Я тебя ненавижу!
— Что ж, возможно, — саркастически отвечал он. — Но более страстно ты меня желаешь, маленькая моя хищная кошечка. Признайся, что не можешь этого отрицать!
Продолжая любовную игру, он слегка коснулся зубами отвердевших сосков ее розовой груди и прошелся пальцами по ее дрожащей плоти, которая после этого прикосновения затрепетала и увлажнилась, выражая сладострастие. Острые стрелы невыносимого влечения пронзили все тело Флёр, а всхлипывания перешли в безудержные стоны необоримого желания.
Тут он вдруг перестал ее ласкать. Она открыла глаза. Растерянная и в то же время полная страсти, Флёр посмотрела на его торжествующее смуглое лицо. В ее разгулявшемся воображении он был дьяволом и Богом одновременно. Он улыбался, и его белые зубы сверкали в сиянии свечей.
— Скажи мне, что ты хочешь соединиться со мной! — беспощадно потребовал он. — Попроси, чтобы я тебя взял!
Что-то подспудно сжалось в душе Флёр, отказываясь от такого беспредельного подчинения чужой воле. Нет! Нет! Никогда, ни за что она не…
Однако ее неожиданно охватил мучительный жар. Она чувствовала, что умрет на месте, если он покинет ее в этот момент, момент страстного до муки желания. А тут еще и это стремление ощущать его единственным господином своей плоти…
— Ну?
Это был побуждающее провокационный возглас, после чего он снова стал ласкать языком ее груди. Глаза Флёр затуманились, и страстный стон вырвался из самой глубины ее существа.
— Возьми меня! — хрипло потребовала она. — Я страстно хочу тебя. Ты это желал услышать?
— А ведь это все только начало, красавица моя, — прошептал он с неожиданной нежностью.
Пройдясь поцелуями по отсвечивающим перламутром, красивым полушариям ее груди, он отправился дальше через гладкий живот к светлому облачку серебряных локонов, как бы охранявших лобок. А губы шли все дальше, подавляя последние попытки напуганной Флёр отпрянуть назад, и, наконец, она полностью окунулась в раскаленную волну сладострастия, которую принес ей этот горячий и в то же время нежный язык, проникающий в самые интимные глубины ее женского естества.
Казалось, каждое прикосновение вызывает в ее теле вспышки самого настоящего пламени, и она полностью потеряла контакт с окружающим миром. Где-то в глубине ее существа нагнеталось такое напряжение, что она кусала губы, пытаясь подавить громкие крики и даже не обращала внимания на солоноватый привкус крови. Не владея собой, она впивалась ногтями в густую вязь черных волос того, кто вверг ее в эту бурю сладострастия.
Сверкающая молния избавления вырвала из груди Флёр хриплый крик, который она так долго сдерживала. Дрожа всем телом, она испытывала безграничный экстаз. Языки пламени сомкнулись над ней. Да, он ее погубил, но — ради всех святых! — какая же это была прекрасная смерть!
Нежное дыхание, овевавшее ее грудь, и губы, игриво, бродившие по ее шее, привели Флёр в себя и одновременно вызвали у нее удивление.
Нет, она не мертва! Наоборот, воспринимает жизнь с новой, обостренной чувствительностью. Твердое мужское естество, прижимавшееся к ее шелковистому бедру, свидетельствовало о том, что муж отложил до лучших времен удовлетворение собственного желания. Чтобы доставить ей новую волну сладострастия или доказать, что она не более чем воск в его руках?
Чего только она не наговорила ему, чего только не наделала! Краска стыда залила ее щеки, но она напрасно пыталась высвободиться из его крепких рук.
— Э, нет, дорогая моя! Я хочу, чтобы ты оставалась со мною до утра. Мы ведь только начали, ты еще со мною не расплатилась…
Растерянная, глядя на себя словно, со стороны, Флёр поняла, что этого человека она может днем искренне ненавидеть, а ночью страстно любить; что ее голова и ее тело могут иметь весьма различные желания и что между мужчиной и женщиной существуют такие отношения, о которых она раньше не имела ни малейшего понятия.
Итак, Флёр снова позволила ему втянуть себя в любовную игру. Их столь трудные в течение солнечного дня взаимоотношения преобразовывались под светом луны в язык поцелуев и проявлений страсти. То, что было задумано ее гордым супругом как демонстрация силы, как насилование и разрушение ее воли, стало вновь, словно по волшебству, слиянием двух существ, которые по прихоти природы с абсолютной точностью подходили друг другу.
Слова священника скользили мимо сознания Флёр, их смысл она не схватывала. Однако вид у нее был такой, словно она самый благочестивый человек из всех присутствующих. Флёр стояла на коленях около мадам де Гонди, ее светлые волосы прикрывала тонкая кружевная косынка, а руки были смиренно сложены на дорогом молитвеннике. Никто не мог бы усомниться в том, что она слушает мессу с величайшим вниманием.
Но как можно сосредоточиться на мессе, если тело еще трепещет от отголосков сладострастия, пережитого прошедшей ночью; если фиолетовые тени изматывающей битвы любви придают глазам особую глубину, а губы, кажется, еще хранят следы горячих поцелуев. Нужно ли исповедоваться в том, что испытано такое неизъяснимое блаженство? Требует ли это покаяния?
Флёр склонила голову на скрещенные руки и каждый момент ожидала, что ее вот-вот поразит карающая десница Божьей справедливости. Ведь вовсе не христианские чувства наполняли ее душу. Страсть, ненависть, сладострастие и неуемная жажда мести, тоска по чему-то невыполнимому — все это так далеко от кротости, отличающей истинно благородную даму.
Ее смятение отражалось только в глазах, и Флёр старательно прикрывала их полуопущенными веками. Разумеется, она не могла поискать глазами того, от кого утром, когда она проснулась, остался только отпечаток головы на подушке. Видимо, он ушел из ее покоев совсем рано.
Флёр не знала, радоваться этому обстоятельству или сердиться. С одной стороны, его уход избавил ее от того презрения, которое он постоянно выражал ей и которое после прошедшей ночи было бы ей особенно неприятно. С другой стороны, ей казалось непорядочным, что уходя он даже не попрощался.
Впечатление, что с ней обошлись, как с продажной девкой, усиливалось ощущением стыда от собственной поразительной несдержанности. Чувство справедливости не позволяло Флёр взваливать всю вину за произошедшее только на мужа.
