Ваша обеспокоенная кузина
Шарлотта.
«Я люблю тебя, Лукас».
Уинтер ожидал, что эти слова со временем утратят над ним свою власть. Но по прошествии недели, в течение которой им пришлось пересечь Ла-Манш, а потом прокатиться по той же французской провинции, где он побывал чуть больше месяца назад, слова эти все сильнее завладевали его сердцем и воображением. Они блистали в каждой утренней заре, звучали в каждом его шаге, вторгались ночью в каждое его сновидение.
Они защищали его от ужасающих, мучительных кошмаров.
Поначалу Лукас пытался убедить себя, что Амелия произнесла эти слова только ради того, чтобы манипулировать им. Но день за днем неизменно вспоминая каждую минуту, проведенную с женой, он переставал верить в подобное предположение. Если вообще в него когда-либо верил.
Амелия не была такой, как его мать. Если бы она была такой, то сказала бы, что любит его, когда впервые поняла бы, какую выгоду может ей лично принести это признание. К примеру, тогда, когда ей угрожала опасность быть опозоренной. Или же бросила бы ему такие слова, умоляя его проявить снисхождение к ее мачехе.
Будь она такой, как его мать, она не произнесла бы их после того, как достигла своей цели. Не разразилась бы ими в те минуты, когда они занимались любовью. И уж конечно, не прошептала бы их в то время, когда считала, что он спит.
Стало быть, он должен принять их как правду. Она его любит. Его волшебница-жена, его Далила любит его. А он, вместо того чтобы мчаться назад в Англию и поклясться ей в своей бесконечной преданности, стоит на кладбище в Лизьё рядом со своим неприветливым тестем.
Во время их долгой поездки Лукас и лорд Тови беседовали о военной карьере Уинтера, о его видах на должность консула и даже о его пребывании в Дартмурской тюрьме. Лукас, в свою очередь, выслушал повествование тестя о прекрасном состоянии его яблоневых садов в имении, о том, сколько овец объягнилось прошлой весной и у кого из арендаторов дела идут успешно. Однако они ни словом не обмолвились о тех, кто занимал их мысли прежде всего, – о своих женах. Они словно боялись, что обсуждение ситуации сделает ее реальной.
Но теперь они стояли возле могильного камня – предмета, реальность которого невозможно было отрицать. На камне было выбито на английском языке следующее:
Здесь покоится Теодор Фрайер,
Любимый брат и друг,
Да обретет он в смерти покой,
В коем отказано ему было при жизни
Лукас прочел надпись со стеснением в груди. Амелия была права, когда говорила, что им руководит жажда мести. Потому что теперь, увидев выбитые на камне строки, Лукас ощутил огромное разочарование и понял, насколько ему хотелось, чтобы Дороти солгала.
– Выглядит убедительно, – услышал Лукас слова лорда Тови.
– Да, – ответил он.
Впрочем, оба понимали, что это мало что значит.
– Что вы намерены предпринять? Мы могли бы разыскать этого парня Лебо, который готовил тело к похоронам. Человек, ведущий приходские регистрационные книги, может не знать, куда тот уехал, но кто-нибудь еще, несомненно, знает.
Отчаяние в голосе тестя задело чувствительную струну в душе Уинтера. Лорд Тови был в ужасе при мысли, что может потерять жену, и Лукас вполне его понимал.
– Мы могли бы также потолковать с местным аптекарем, – продолжал лорд Тови. – Служащие в гостинице говорят, что он должен вернуться к вечеру. Он может иметь сведения о смерти, зарегистрированной в приходской книге.
Лукас вздохнул. Если аптекарь ничего не знает об этой смерти, предстоит пуститься на поиски Лебо. А во имя чего? Может ли он, Лукас, доказать, что Фрайер жив? Может ли он быть уверенным, что возможность отомстить не ускользнет от него из-за обычной превратности судьбы?
В конце концов, он, вероятно, сможет узнать в дальнейшем не более того, что узнал теперь. Ничего серьезного. Куча мелочей – и ни одного точного доказательства.
Поскольку Лукас так ничего и не ответил, лорд Тови повысил голос:
– Говорите же, что делать, майор! Дайте мне задачу, не то я просто сойду с ума от беспокойства за мою Долли, за то, чему вы ее подвергнете.
Лукас был потрясен до глубины души таким отчаянием. Он все понял. Есть вещи, ради которых стоит поступиться собственной гордостью и молить о пощаде, о милосердии... для своей жены.
Лукас смотрел на осунувшееся лицо лорда, которое он так хорошо изучил за последние несколько дней, на его седые виски, на страдальческие карие глаза, напомнившие глаза Амелии.
– Вы верите, что Фрайер мертв, не так ли? Надежда, вспыхнувшая в глазах у лорда Тови, была настолько трогательной, что Лукас не выдержал и отвел взгляд.
– Я верю. Но вопрос не в том, верю ли в это я. В расчет принимается лишь то, верите ли этому вы. И то, какие доказательства сочтет убедительными ваше правительство.
Лукас долго молчал, потом признался в том, в чем не смел признаваться до сих пор:
– Пока правительство не получит деньги, оно будет принимать на веру мои слова. Если я сделаю копию с надписи на могильном камне, доложу о том, что я обнаружил здесь, и представлю свидетельство о смерти, мне, вероятно, поверят. Но для них имеют значение только деньги.
– Вы уверены? – спросил лорд Тови охрипшим голосом.
– Да. Единственный человек, который больше всего печется о том, чтобы усадить Фрайера на скамью подсудимых, – это я. И если я скажу им, что Фрайер мертв, мне поверят, потому что знают, как сильно я хотел, чтобы он был схвачен.
– А! – только и произнес лорд Тови, но в этом междометии был заключен многозначительный смысл. Ясно: за прошедшую неделю он понял то, что Амелия осознала в ту знаменательную ночь в Лондоне. Лукас был движим не столько желанием раскрыть кражу, сколько жаждой справедливости – для своего отца и для себя. А теперь он должен был понять наконец, что вряд ли этого добьется, и, уж во всяком случае, не от Фрайера.
Во время поездки у него было достаточно времени, чтобы взвесить свои доказательства в свете того, что рассказала Долли. Подробности, которым он до сих пор не придавал значения, ожили в памяти и заняли подобающее место. К примеру, уклончивое поведение бывшего нанимателя Дороти в Рейнбеке, когда Лукас спрашивал его, по какой причине женщина покинула его дом. Или прекрасные отзывы о Долли всюду, где они с братом останавливались или некоторое время жили.
Он настолько был уверен, что встретит в ее лице умелую соблазнительницу, что даже эти сведения вмещал в представление о ней как о женщине лицемерной и лживой. Потому что это его устраивало. Это устраивало его ненависть. И потому, что его поиски давали ему возможность хоть чем-то жить, когда все его существование превратилось в долгий период неизбывной тоски.
