Балтазар не хотел, чтобы Блимунда прошла пешком весь долгий путь, а потому нанял ей осла, и отправились они к Монте-Жунто, попрощавшись, но оставив без ответа вопросы Инес-Антонии и зятя, Куда это вы собрались, ты же потеряешь деньги за два дня, а случись какое горе, мы даже не ведаем, куда дать знать, возможно, горе, о котором говорила Инес-Антония, была смерть Жуана-Франсиско, она бродила у самых дверей его дома, то заглянет внутрь, то снова отступит, может, пугало ее молчание старика, как скажешь человеку, Идем со мною, если сам он ни о чем не спрашивает и на вопросы не отвечает, только глядит, такого взгляда смерть и та испугается. Не знает Инес-Антония, не знает Алваро-Дього, а сын их в таком возрасте, когда хочется знать лишь о себе самом, не знают они, что Жуану-Франсиско сказал Балтазар, куда идут они, Отец мой, мы с Блимундой идем в горы Баррегудо к вершине Монте-Жунто, поглядеть, как там наша летательная машина, мы летели на ней из Лиссабона, вспомните, отец, здесь, в Мафре, говорили, что пролетел Святой Дух над строящимся монастырем, никакой то не был Святой Дух, то были мы, мы, а с нами отец Бартоломеу Лоуренсо, вы помните, тот священник, что приходил к нам домой, когда мать была еще жива, и она хотела зарезать петуха, а он не позволил, мол, чем съесть петуха, куда лучше послушать его пение, и не след, мол, причинять такой ущерб наседкам. Выслушал эти воспоминания Жуан-Франсиско и, хоть был обычно неразговорчив, промолвил, Все я помню, и не тревожься, я еще не настолько плох, чтобы помереть, а когда придет мой час, буду я с тобой, куда бы тебя ни занесло, Но вы верите, что я летал, отец, Когда стареем мы, начинают случаться вещи из будущих времен, ибо мы уже становимся способны поверить в то, в чем сомневались прежде, и, даже если не можем мы поверить, что такое было, верим, что такое будет, Я летал, отец, Сын, я верю.
Цок-цок-цок копытцами, ослик мой пригожий, стишок вряд ли подошел бы к этому ослику, он ведь не без изъянов, не стишок, а ослик, под седлом шкура повытерлась, но трусит довольный, ноша, что он несет, легонькая и не мучает его, куда девалась воздушная стройность Блимунды, шестнадцать лет миновало с тех пор, как увидели мы ее в первый раз, но зрелой ее поре не одна молодка позавидовала бы, ничто так не сохраняет молодость, как необходимость беречь тайну. Добрались они до болотца, Балтазар нарезал ивовых прутьев, а Блимунда тем временем нарвала кувшинок, сплела венок для ослика, надела ему на уши, и какой же он стал славный, никогда еще не было ему такого праздника, ни дать ни взять эпизод из Аркадии, пастух, пусть однорукий, пастушка, которая стережет воли людские, осел, он вообще-то в подобных историях не участвует, но в эту его взяли, хоть и внаем, потому что пастух не хотел, чтобы утомилась пастушка, и кто подумает, что это дело обычное, ослов всегда берут внаем, тот просто не знает, как часто приходится ослам страдать из-за того, что ноша у них нежеланная, от этого и шкура повытрется, и душа изноет. Нарезал Балтазар прутьев, связал в охапку, поклажа стала тяжелее, но кто с радостью груз несет, тот не устает, как говорится, тем паче что Блимунда решила идти пешком, вышли трое погулять, один цветы везет, остальные при нем.
Время стоит весеннее, поле покрылось белыми мелкими бессмертниками, если наши странники, чтобы сократить дорогу, пускаются полем, жесткие головки цветов щекочут босые ноги Блимунды и Балтазара, у нее есть башмаки, у него сапоги, но и те и другие лежат в котомке до той поры, когда почва станет каменистой, и дышит земля горьковатым запахом, это пахнут бессмертники, аромат первого дня творения, еще до того, как Бог изобрел розу. Славная погода, в такой денек самое время пойти поглядеть, как там летательная машина, проплывают по небу большие белые облака, хорошо бы подняться на пассароле хоть разок еще, взмыть высоко-высоко, подлететь к этим воздушным замкам, отважиться на то, на что не отваживаются птицы, проникнуть без боязни в облачные громады и, пройдя сквозь них в ознобе от холода и страха, вылететь туда, где синева и солнце, поглядеть на красавицу Землю и сказать ей, Земля, как прекрасна Блимунда. Но дорога пешеходная, Блимунда не так прекрасна, как некогда, кувшинки, увядшие, высохшие, свалились с головы ослика, давай-ка сядем вот тут, поедим черствого хлеба, который дается нам в этом мире, поедим и пойдем дальше, путь неблизкий. Блимунда запоминает все приметы дороги, тот лесок, те кустарники, четыре камня в ряд, шесть холмов кружком, а как зовутся эти селенья, миновали мы Кодесал и Градил, Кадрисейру и Фурадоуро, Мерсеану и Пена-Фирме, шли мы, шли, вот и пришли, Монте-Жунто, пассарола.
Так было в старых сказках, произносилось волшебное слово, и перед чудесным гротом вырастала дубовая роща, а миновать ее мог только тот, кто знал другое волшебное слово, тогда роща превращалась в реку, и на реке появлялась лодка с веслами. В этом месте тоже были произнесены слова, Если суждено мне умереть на костре, то пусть по крайней мере умру я на этом, их произнес в безумии отец Бартоломеу Лоуренсо, быть может, эти заросли куманики и есть дубовая роща, эти цветущие кусты и есть река, а вместо лодки израненная птица, какие слова придадут всему этому смысл. Осел расседлан, передние ноги у него спутаны, чтобы не уходил слишком далеко, пускай себе щиплет травку, какая подвернется или какой захочет, если будет у него выбор при столь малых возможностях, а Балтазар тем временем прорубает дорогу в зарослях куманики, скрывающих машину, он каждый раз это делает, но стоит ему повернуться спиною, и появляются новые побеги, переплетаются друг с другом, нелегкое дело отвоевать здесь место для прохода, проложить туннель, ведущий внутрь и проходящий вокруг машины, а без него как починить плетеные части, как закрепить крылья, расшатавшиеся от времени, гордо вскинутая голова поникла, хвостовая часть осела, рули не в порядке, что правда, то правда, и мы, и машина находимся на земле там же, где упали, но готовность сохраняем. Долго трудился Балтазар, изранил себе колючками руки, а когда проход был расчищен, позвал Блимунду, и все равно пришлось ей проползти на четвереньках, наконец добралась, и они оказались в полумгле, прозрачной и насквозь прозелененной, оттого, наверное, что пропускали свет нежные листочки молодых побегов, которые переплетались над черным парусом, не скрывая его, а над этим зеленым куполом стоял другой, купол безмолвия, а над ним свод из голубого света, который виднелся клочками, обрывками, озарениями. По упиравшемуся в землю крылу они взобрались на палубу машины. На одной из досок настила были выцарапаны луна и солнце, никаких иных знаков не появилось, казалось, в этом мире никого больше не было. Кое-где настил истлел, снова придется Балтазару тащить сюда из Мафры доски от строительных подмостей, выброшенные за ненадобностью, какой прок следить за сохранностью железных пластин и плетеных частей, если доски крошатся под ногами. Во тьме под парусом тускло поблескивали янтарные шары, словно глаза, которые не в состоянии сомкнуться либо противятся сну, чтобы не пропустить момент отбытия в путь. Но все отмечено печатью заброшенности, сухие листья гниют в застоявшихся лужицах, еще не успевших высохнуть, если бы не постоянные заботы Балтазара, мы обнаружили бы здесь одни лишь жалкие обломки, костяк мертвой птицы.
