— Доброе утро, мистер Дрейк.
По-прежнему мистер Дрейк. Ни дядя Николас, ни просто дядя, ни на худой конец Николас. Мистер Дрейк. Но у него не хватало духу попросить девочку называть его как-нибудь иначе.
Обменявшись учтивыми приветствиями, они снова замолчали.
Николас, приняв из рук горничной чашку кофе, слегка откашлялся и поинтересовался:
— Шарлотта, ты уже завтракала?
— Нет. Коротко и ясно.
— Может быть, хочешь чего-нибудь? Девочка приподнялась на цыпочки и взглянула, какими возможностями располагает накрытый стол. При виде яичницы-болтуньи, ветчины и овсяной каши она скривила губки:
— Только чашечку кофе, пожалуйста.
— Кофе?!
Шарлотта подошла к столу и уселась на стул.
— Да, пожалуйста. И если можно, немного сливок и ложечку сахара.
Как будто ей не шесть, а все шестьдесят шесть лет! Горничная начала наливать кофе.
— Ни в коем случае! — воскликнул Николас, со стуком ставя свою чашку на блюдце. — Тебе нельзя пить кофе.
— Почему нельзя? — захлопала от неожиданности глазами Шарлотта.
— Потому! — растерявшись, беспомощно ответил он.
— Почему потому?
Николас нахмурился и строго посмотрел на племянницу:
— Потому что ты слишком мала, чтобы пить кофе.
— А мама так не думает.
— Она вообще редко думает.
Николас поставил чашку с блюдцем на стол и распорядился, чтобы горничная принесла поднос с едой и стакан молока.
— Я не люблю молоко, — скривилась Шарлотта..
— Глупости! Молоко очень полезно, особенно если добавить к нему немного яичницы, пару кусочков ветчины и тарелку овсянки.
Николас сделал вид, что не услышал тоскливого вздоха.
— А я вчера получила от мамы письмо, — помолчав, сообщила Шарлотта и извлекла послание из неимоверных размеров кармана своего темно-голубого платья.
— В самом деле? — сухо откликнулся Николас. — И как поживает моя дражайшая сестрица?
— Полагаю, прекрасно, — ответила девочка, разглаживая ладошкой смятый листок на скатерти, — Кажется, очень занята.
— Насколько я знаю свою сестру, она бывает занята развлечениями и прочими пустопорожними делами.
— Блестящими развлечениями и грандиозными торжественными завтраками, — мечтательно уточнила Шарлотта. — И там все пьют кофе.
Николас во все глаза смотрел на племянницу и задавался вопросом, а не пытается ли она каким-то хитрым образом доказать ему свою правоту.
— Не сомневаюсь, что шампанское там пьют гораздо чаще, чем кофе. В следующий раз к обеду ты попросишь бутылочку холодного «Дом Периньон»?
К его удивлению, Шарлотта в ответ весело захихикала. Потом посерьезнела и вновь впала в мечтательное настроение:
— А еще мама и папа будут там танцевать. Мама так замечательно танцует. Вальсы, менуэты… — Она без улыбки посмотрела на Николаса: — А вы видели когда-нибудь, как танцует мой папа?
— Пожалуй, что ни разу. А если он и танцует, то уж точно не с твоей матерью, — рассеянно заметил он, шурша свежей утренней газетой.
— Это как?
Николас не заметил ни озабоченных морщинок на ее чистом лобике, ни полных душевной боли обвиняющих глаз.
— Да никак, Шарлотта. Чепуха все это, — ответил он и принялся внимательно читать передовую статью.
Час спустя Николас уже входил в свою контору. Всю дорогу его не оставляло чувство вины. Шарлотта слишком уж вежливо и спокойно покинула столовую после его опрометчивого замечания о ее родителях. Но ему надо вести дела. Подписывать документы. Продумывать наперед планы. Строить дома. Вот в этом он знал толк. А о том, как держать себя с детьми, он и ведать не ведал. И взятки с него гладки. С этой утешительной мыслью Николас уселся за свой письменный стол в привычное мягкое кожаное кресло. Честно говоря, желания расширить свой кругозор в вопросе воспитания детей у него не было. Тем более что мисс Шеморти прекрасно справлялась с обязанностями няни его племянницы. У Николаса просто не было времени заниматься девочкой. Сведение счетов с Гарри Диллардом все еще не было закончено. Надо было покончить с ним раз и навсегда, чтобы окончательно выбросить из своей жизни всякую память об этом человеке.
Николас и раньше прекрасно понимал, что подчинил свою жизнь одной цели — добить Гарри Дилларда, и на долгие годы загнал ее в тупик. За двадцать три года целеустремленной одержимости он почти полностью утратил чувство необходимости что-то изменить в своей жизни. Подобные мысли редко посещали его, а если и приходили, то весьма ненадолго. Он быстро научился справляться с ними. Заставлял себя забыть. Однако снова и снова ему приходило в голову, что память — такой товар, за утрату которого не жалко отдать любые деньги.
Вздохнув, Николас в очередной раз решительно отмахнулся от разъедающих душу мыслей и вернулся к более серьезной проблеме — к Элиот Синклер и ее недвижимости.
С того самого дня, когда Николас в первый раз подошел к дому, который хотел приобрести, с того самого знаменитого чаепития он нанес уже не один визит госпоже Синклер.
Всякий раз, когда он приходил, естественно, без приглашения, с трудом сдерживая бешенство, все обитатели дома выходили его встречать. Барнард, воинственный и требовательный. Ханна, трещавшая без умолку. Джим, жаждавший увидеться с Шарлоттой. И конечно, там всегда была Элиот. Элли. Так ее все называли.
Берт потратил массу времени, копаясь в прошлом Элиот Синклер, но выяснил лишь, что она, кроме дома на Шестнадцатой улице, владеет еще и магазинчиком модной одежды на Бродвее.
По его сведениям, Ханна расплачивалась за пансион работой в магазине у Элли, Джим развозил заказы, а Барнард занимался готовкой и следил за домом. Николас покачал головой. Сегодня после обеда он собирался снова навестить упрямицу. Он поклялся, что на этот раз вернется не с пустыми руками.
— Одари меня любовью, старушка. Ханна подняла глаза от книги, которую читала, сидя в своем любимом кресле-качалке.
— Никогда в жизни, старый козел. Если, конечно, ты не готов опуститься на одно колено и огорошить меня известным вопросом.
— Ладно, вопросом я тебя огорошу, — пробормотал Барнард, поглубже засовывая руки в карманы своих мешковатых серых брюк. — Сколько раз я должен тебе говорить, что не собираюсь жениться?
— В один прекрасный день я тебе поверю и, попомни мои слова, Барнард Уэбб, ты тогда очень и очень пожалеешь.
— Единственное, о чем я буду жалеть, так это о том, что ты не поверила мне раньше! — воскликнул Барнард, но тут же глубоко вздохнул и, успокоившись, продолжил сдержанным тоном: — Говорю же тебе, я не собираюсь жениться. За мной едет мой сын.
Ханна издала глубокий тяжкий вздох и чуть склонила голову набок:
— Барнард, дорогой, когда же ты поймешь, что твой сын не приедет за тобой ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра — он никогда не приедет!
— Да ты соображаешь, что городишь, а? — сердито и явно защищаясь, возмутился Барнард.
— Вполне, дорогой. Ты же мне сам говорил, что едва знаешь мальчика.
— Он не мальчик, а взрослый мужчина! А я едва его знаю только потому, что всю жизнь работал как лошадь, костьми ложился, понимаешь, только чтоб он жил по-человечески!
— Барнард, ты же уходил в плавание, — безжалостно уточнила Ханна. — Нанимался на любую работу. Попросту сбегал из дома, не испытывая никакой ответственности за семью. Ты что, полагаешь, твоему сыну это неизвестно?
— Это неправда! Он так не думает!
— Мне ты можешь врать сколько хочешь. Но хоть себе-то не ври .Ты был никудышным отцом, и твой сын об этом знает. Побойся Бога, Барнард, сколько писем за все эти годы ты написал своему мальчику? Рискну сказать, что с тех пор, как я с тобой познакомилась, ты завалил Мартина письмами. А сколько пришло в ответ?
Барнард побагровел.
— Так сколько, Барнард? — требовательно повторила Ханна, желая довести дело до конца. Вместо ответа он молча развернулся и направился к двери.
— Зеро, нуль! — беспощадно выговорила она ему вслед. От этих слов он застыл на месте. — Мальчик не хочет иметь с тобой никаких дел. И чем раньше ты это поймешь, тем будет лучше.
— Врешь ты все! — взревел Барнард, и его лицо перекосилось от ярости. — Я его отец! И он любит меня!
— Ханна, что случилось?
На шум из кухни вышел Джим и уже какое-то время незамеченный стоял на пороге.
— Ханна, так что же случилось? — повторил он, и его грубоватое лицо приняло страдальческое выражение. — Ханна? Барнард? Скажите мне, что случилось.
Но они не обратили на него никакого внимания и продолжили запальчиво браниться, не замечая, что этот легкоранимый юноша испытывает мучительное страдание из-за непонимания происходящего. Джим, вообразив себе самое худшее, начал медленно оседать на нижнюю ступеньку лестницы, что вела на второй этаж.
Цокот копыт по булыжной мостовой буквально оглушил Николаса, подошедшего к дубовой входной двери с окошком знакомого дома на Шестнадцатой улице. Он повернул медную ручку, но даже не смог расслышать звонка внутри. Ему никто не открыл. Наконец повозки проехали, и грохот начал потихоньку стихать. И тогда он услышал, что из-за двери доносятся громкие сердитые голоса.
