Софи усмехнулась, а Петр Николаевич едва заметно поморщился от явной эклектичности Дасиного высказывания.
Пока мужчины предавались воспоминаниям, забытые ученицы Ачарьи, похожие на крысок, в смятении крутили носиками: «был пьян» «стреляться» «презирал всех»… Все это так не вязалось с образом Учителя! Но Дасе, кажется, было все равно. Он действительно рад был видеть Андрея Андреевича, и теперь вознамерился выяснить, какими судьбами он из Егорьевска очутился на данном приеме…
– Да что моя история? Скука и проза, – дипломатично заметил Андрей Андреевич. – Лучше расскажите, как это вы из бегущего от сплина придворного превратились в Ачарью Дасу?
Даса оказался общителен, на удивление для «неотмирного индуса», и вполне объяснимо для польского шляхтича, почувствовавшего нешуточный, подлинно мужской интерес к своей персоне. Гималайские тайны, сражения на берегах Оранжевой реки, алмазы, китайские контрабандисты, тайфун в Гвинейском заливе – все это сменяло друг друга со скоростью падающих стеклышек в крутящемся калейдоскопе. Софи, вытянув шею, жадно слушала, наматывая локоны сразу на два пальца. На ее подвижном лице оформлялась и крепла гримаса досады.
– Что, не о том говорит? – прошептала я.
– Да нет, – также шепотом отвечала подруга. – Он – плохой рассказчик. Не умеет выделить главного, правильно расположить сюжет. Такие эпизоды пропадают, такие темы проваливаются… Жалко!
– Да ничего, – утешила я. – Андрею Андреевичу, по-моему, нравится… И самому Дасе – тоже.
Картина и в самом деле получалась странной. Даса – само воплощение загадочности и элегантности, – со своей потрясающе интересной (пусть и неправильно рассказанной) личной историей и мешковатый, невзрачный на вид инженер Измайлов говорили явно на равных. При этом некое мужское начало (что я под ним имею в виду – самой хотелось бы знать!) в Измайлове казалось даже сильнее.
Я пристрастна? Возможно, и так. Но Софи и даже Мари Шталь после подтвердили мое наблюдение.
«А этот твой Измайлов, на первый взгляд, ничего особенного, а присмотришься – интересненький, – так выразилась Мари. – Откуда ты его взяла, хотелось бы знать…»
Пока мужчины были заняты разговором под присмотром Софи, я из ее интересов сделала так, чтобы меня представили господину Ивану Самойлову (т. е. тому самому Николаше, о котором она мне говорила). Самойлов показался мне неприятным, но не опаснее мокрицы, которые иногда живут в ванных комнатах. В свете теперь много таких людей. Что-то пишут, где-то служат; имеют неглупое мнение по всем вопросом, причем единственный недостаток этого мнения в том, что оно – текуче, и регулярно меняется в зависимости от обстоятельств; всегда в процессе выполнения какого-то очень важного и (т-с-с!) очень таинственного поручения очень высоко (опять – т-с-с!) стоящего лица. Ни одному слову верить нельзя. Ни в какие дела входить – тоже. Не хочу показаться совсем уж снобкой, но от наблюдений никуда не денешься: среди них много незаконнорожденных, которые как бы по обстоятельствам не имеют никакого класса, который они с уверенностью могут назвать своим. В отличие от, положим, купцов или даже разночинцев, манеры, речь, стиль могут быть безупречны во всем. Но в глубине все время чувствуется не то страх, не то ущербность, не то озлобленность непонятно на что. Говоря с ними, все время хочется сказать: «Будьте любезны, милостивый государь, снимите маску!» Но могут ли они это сделать – вот в чем вопрос? Не покажется ли там другая маска или – еще страшнее – белый пустой овал фарфоровой куклы без лица…
«Умен, приятен в разговорах,
Покорен искренне судьбе,
Друзей имеет целый ворох,
Всем мил и никому не дорог,
Ни даже самому себе…» – не помню, кто, но точнее, кажется, не скажешь…
Тоже говорил комплименты, пересказывал свою последнюю статью о реформах в образовании, хвалил какой-то прием (или хвалился тем, что там был?), описывал угощение – консоме попельет, свежие омары, соус лемулерт, парфе ореховое… Скучно стало почти сразу, хотелось вернуться туда, где Даса и… Андрей Андреевич. Да, да, да!
Но я из интересов Софи пыталась направлять разговор: «Нынче промышленная эпоха. Стало быть, реформы в первую очередь нужны там, в промышленности. Например, в горном деле, в золотодобыче…» – и была вознаграждена.
– Удивительно, что вы, в вашем положении светской львицы, такие вещи понимаете! – искренне воскликнул Иван-Николаша, лицо изменилось и глаза заблестели почти нестерпимым блеском.
Я изобразила оскорбленность недоверием к моим умственным возможностям. Он продолжал:
– Вы правы совершенно. Кроме вас, это и другие понимают. В том числе, государственные люди. И реформы идут. Закон от 1881 года отменили, горную подать в золотодобыче заменили промысловым налогом, как во всей металлургии. В прошлом году разрешили наконец беспошлинно ввозить оборудование из-за границы, значит, можно современные машины на приисках ставить. Денежная реформа, переход на золотой запас вовсю идет…
Кажется, он увлекся и забыл, с кем говорит. Я слушала внимательно, кивала, поддакивала. В конце сомнений не оставалось: о чужом и пустом так не рассказывают. Все, о чем здесь говорено, касается Николаши очень тесно. Так и следует Софи передать.
Вечер, между тем, шел своим чередом. Какие-то девицы играли в зале на флейтах. Еще одна пела что-то восточное. Мимоходом подумала: те или не те? – но уж интереса почему-то не было никакого…
Неужели я ЕГО больше никогда не увижу?!!
Софи бесилась все более оттого, что мужчины (Измайлов и Даса) ее тихонько отодвинули в сторону, как она прежде Дасиных учениц, и, приняв к себе Петра Николаевича, заговорили о чем-то философском (этого Софи с юности терпеть не может).
Я слыхала только обрывки.
– …Но если не крестьянство и не пролетариат, то – кто же?
– …Интеллигенция, просвещенные люди, пронизать религиозность интеллектуальной наукой…
– …Помилуйте, но этого же не может быть…
– … наступает шестая послеатлантическая эпоха…
– … старая мистика, учиться у Европы, просвещение…
И вдруг легко запомнившаяся чеканная формулировка Дасы:
– …энергетически возможно, так как в России интеллигенция преследуется, в средней Европе она приручается, а на Западе – уже рождается ручной!
