А он свою жизнь строил по кирпичикам. Дотошно просчитывал каждый шаг. Он слишком хорошо знал, что одно неверное движение, один неправильный расчет может повлечь за собой лавину таких неприятностей, которая легко погребет под собой всю столь тщательно выстроенную им систему. И все же… все же не так давно он едва не проиграл.
Он закурил трубку, наполняя комнату тонким ароматом табака, и улыбнулся, вспомнив свою недавний промах.
Не устающий повторять своему воспитаннику, что информация — великое оружие, а отсутствие ее может стоить головы, он сам не так давно чуть было не увяз в начатом им же самим разговоре, как муха в меде, — из-за того только, что когда-то не слишком чутко слушал и не слишком внимательно смотрел.
Когда Людовик, незадолго до их отъезда в Грасьен, вызвал его к себе, Мориньер понял, что наступил момент, и упускать его нельзя.
Он внимательно выслушал все, что желал сказать ему король — про проблемы с миссиями в Марокко и Алжире, про сложности с берберийским пиратами, про неприятности в Константинополе. Людовика беспокоило слишком медленное развитие торговых отношений с Блистательной Портой, его раздражала неспособность французского посла, Дени-Э-Вантеле, хоть сколько-нибудь сдвинуть с мертвой точки реализацию уже подписанных соглашений. Торговля шелком приходила в упадок. Султан не держал слова, отказывался продавать шелк французам. Посол жаловался, что французы в Порте подвергаются бесконечным унижениям, что англичане по-прежнему имеют приоритет во всех сферах.
— Меня не устраивает информация, которая подступает из Константинополя — ни ее качество, ни смысл. Я не уверен в том, что наш теперешний посол компетентен и способен изменить ситуацию. Я не уверен, что он, составляя свои отчеты, достаточно правдив и точен, чтобы мы могли основывать на этих отчетах наши дальнейшие в отношении Константинополя планы. Другими словами…
Людовик замолчал. Подошел к резному с инкрустациями столику, поворошил бумаги. Искал что-то и не находил.
— Я понял, ваше величество. Я готов.
Король медленно повернулся, посмотрел на Мориньера.
Произнес, оставляя между словами необычно длинные паузы:
— Я не вижу другой, более подходящей для этой цели кандидатуры. Сейчас — не вижу. Признаюсь вам, даже зная вас, ваши способности, ваше умение очаровывать людей, ваши силу и доблесть, отправляя вас в Порту, я не чувствую уверенности. И тем не менее… Лучшего посла у Франции сейчас нет.
Мориньер взглянул королю в глаза:
— Вы, ваше величество, хотите отозвать Дени-Э-Вантеле?
— Конечно. Какой смысл держать там этого бездельника, если за все время пребывания он не сумел добиться ничего! Ни единой льготы для Франции! Ни одной уступки со стороны султана Мехмеда! Ни-че-го!
— Я могу советовать вашему величеству?
— Говорите!
— Не отзывайте Дени-Э-Вантеле! Позвольте мне явиться в Константинополь неофициально. Положение посла сильно сужает поле деятельности. Мне будет проще действовать, если я буду там, хотя бы поначалу, лицом частным.
— Да, но посольство дает определенные гарантии…
— Единственное, что мне нужно, ваше величество, — ваше доверие. Оно — главная для меня гарантия и главная награда.
Он, Мориньер, опустился на одно колено, склонил голову. Думал: "Сейчас и ни минутой позже! Именно сейчас пришло время просить".
Король был тронут. Он подошел к своему слуге, коснулся царственной рукой его плеча.
— Я всегда знал, что могу на вас рассчитывать. Встаньте, граф.
— Нет, сир, есть еще кое-что, о чем я должен просить, стоя на коленях перед вашим величеством.
Король отступил на пару шагов.
— Просить? Чего же?
— Я прошу у вашего величества разрешения жениться до отъезда в Константинополь.
— Встаньте, друг мой, встаньте! Этот драматизм абсолютно ни к чему. Хотите жениться — женитесь! Ваш король будет только рад! Но, отправляясь в Порту, вы вынуждены будете надолго оставить вашу молодую жену в одиночестве. Хорошо ли это будет?
— Нет, сир. Я хотел бы взять жену с собой.
— Это опасно?
— Надеюсь, что не очень. Я слышал, что многие европейцы подолгу живут в Константинополе со своими семьями.
— Что ж… Поступайте, как считаете нужным. Как имя вашей избранницы?
Король смотрел на него с улыбкой.
— Графиня Клементина де Грасьен, ваше величество, — ответил Мориньер, глядя Людовику в глаза.
Увидел, как улыбка сползла с лица государя. Король побледнел.
— Вы с ума сошли? — спросил ошеломленно.
— Нет, сир. Я должен покаяться…
— Кайтесь перед вашим святым отцом и нашим Господом, — ответил резко.
Повернулся на каблуках, готовясь выйти из комнаты. Уже на пороге обернулся, проговорил глухо:
— Ступайте за мной, граф!
Людовик привел его в маленький кабинет, в котором не было ничего, кроме высокого королевского кресла, стола и небольшого бюро красного дерева. Стены кабинета были обиты панелями того же, что и мебель, цвета. Мориньер знал эту секретную комнату.
— Именно тут я принимаю исповеди, — произнес Людовик, не сводя с Мориньера тяжелого взгляда.
Шутливые слова плохо вязались с тоном, каким они были произнесены.
Мориньер молчал, собираясь с мыслями. Реакция короля сбила его с толку. Он думал, король будет изумлен, шокирован. Он ждал насмешливой отповеди и едких комментариев. Но не гнева — не этого настоящего, непритворного, удушающего гнева, которого не сумел укрыть от его глаз Людовик.
Людовику нравилось по-отечески журить провинившихся. Склонность его придворных к плотским утехам позволяла ему чувствовать себя чище и нравственнее. Исполняя роль судьи, Людовик любил бывать снисходительным. Это возвышало его в собственных глазах. И Мориньер был тысячу раз готов к тому, что ему придется преодолевать королевское "нет", основанное на нежелании короля ввязываться в юридические сложности. Он, Мориньер, внимательно изучил все, что касалось его вопроса — все возможности, тропинки, повороты. Он нашел главную причину, по которой король просто не мог бы отказать ему. Но сейчас… сейчас он не знал, с чего ему следует начать.
Начал осторожно, понимая, что ошибка может стоить очень дорого.
— Я благодарен вашему величеству за оказанную мне милость…
— Короче, граф. Говорите по существу.
Король нетерпеливо забарабанил пальцами по полированной поверхности бюро.
— Я знаю, ваше величество вправе порицать меня.
"Неужели, — думал Мориньер, — король неравнодушен к этой женщине? Как это неуместно! Его уязвленное самолюбие может помешать ему проявить доброту".
