— Значит ли это, что я прощен?
— Конечно, — сказала Элиссанда.
Маркиз всегда считал, что прощать — значит позволить злу остаться безнаказанным. Теперь он наконец понял, что прощение относится не к прошлому, а к будущему.
— А я... я прощена? — спросила Элиссанда, и в ее голосе явственно слышалось беспокойство.
— Да.
Она облегченно вздохнула:
— Теперь мы можем продолжать.
Теперь они могли думать о будущем.
— Что значит Pedicabo ego vos et irrumabo? — спросила Элиссанда, когда они поднимались по крутой тропинке, ведущей на вершину Хангман-Клиффс.
День был ясным и солнечным. Сверху открывался великолепный вид дикого берега и бушующего моря. Зрелище заворожило Элиссанду.
После завтрака они наняли экипаж и поехали в Комб-Виллидж — ближайшую деревню к скалам Хангман, а оттуда пошли пешком по горной тропинке, вероятно, протоптанной горными козлами.
Вир как раз пил воду из фляжки, которую захватил с собой. Услышав вопрос, он подавился, совсем как его брат в ту ночь, когда эта фраза была названа девизом Эджертонов. Элиссанде даже пришлось похлопать его по спине.
Все еще кашляя, он рассмеялся:
— Помилуй Бог, ты запомнила!
— Конечно, запомнила. Но это ведь вовсе не чей-то девиз, правда?
— Нет! — воскликнул маркиз и с новой силой захохотал.
Она обожала его смех, тем более зная, что муж прошел долгий путь одиночества, прежде чем смог вот так весело смеяться и, не думая ни о чем плохом, идти с ней рука об руку по горной тропе. Она подняла его шляпу, упавшую на камни.
— Тогда что это? — Элиссанда пригладила его волосы и вернула шляпу на место, не слишком уверенная, под каким углом она должна сидеть на голове, поскольку раньше не сталкивалась с предметами мужского туалета.
— Это строка из стихотворения одного римского поэта, — объяснил Вир и понизил голос: — Она очень грубая, настолько грубая, что, полагаю, перевод этого стиха никогда не публиковался на английском языке.
— Да? — Элиссанда поняла, что просто обязана услышать перевод. — Скажи мне.
— Приличные молодые леди не должны слышать такие слова.
— А приличный молодой джентльмен не должен скрывать, иначе приличной молодой леди придется обратиться к его брату.
— Ах вот как! Шантаж? Мне это нравится. Ну если ты так настаиваешь, могу сказать, что первая часть фразы относится к содомии. — Вир снова расхохотался, увидев потрясенное выражение лица жены. — Не делай такое удивленное лицо. Я же предупредил, что стих грубый.
— Вероятно, я многого не понимаю в этой жизни. По моим представлениям, грубость — это когда один человек называет другого глупцом и уродом. Ну а как насчет второй части?
Вторая часть тоже относится к половому акту, может быть, чуть менее позорному, но при упоминании о нем приличная молодая леди немедленно потребовала бы свою нюхательную соль.
— Думаю, я понимаю, о чем идет речь.
Маркиз остановился.
— Нет, ты определенно не можешь это понимать.
— И все же я понимаю, — сказала она. — Помнишь ту ночь, когда ты напился до бесчувствия? Тогда ты упомянул о прерывании полового акта и сказал, что если будешь в совсем уж дурном настроении, то заставишь меня проглотить твое семя.
Вир разинул рот и напрочь забыл, что его следует закрыть.
— Беру свои слова назад. Ты действительно понимаешь. Но, Бог мой, что я еще сказал тебе в ту ночь?
На тропе появился пастух, который гнал небольшое стадо коз.
— Хотя, с другой стороны, — продолжил маркиз, — лучше не отвечай. Подождем до вечера. Боюсь, этот разговор заставит нас заняться делом, за которое нас арестуют.
Элиссанда хихикнула. Муж бросил на нее насмешливый взгляд:
— Будьте серьезной, мадам. Я забочусь о вашей репутации.
Она откашлялась и покосилась на мужа:
— Ты искал именно такие стихи в Хайгейт-Корте, чтобы уснуть?
— Вот уж точно нет. Такие стихи я ищу, только если хочу подавиться водой.
Элиссанда улыбнулась.
— Кстати, о поисках латинских стихов. Что ты делал в кабинете отца в ту ночь?
На лице маркиза отразилось совершенно непривычное для него чувство — робость.
— Я же был рядом с зеленой гостиной. Хотел появиться, когда леди Эйвери встретит тебя в одиночестве. Мне показалось, что это будет забавно. — Он вздохнул: — Так моя собственная мстительность стала началом своего же падения.
Она похлопала мужа по руке:
— Ничего. Ты хороший человек.
— Ты так думаешь?
Вероятно, он хотел, чтобы вопрос прозвучал равнодушно, но в нем чувствовалось сомнение и надежда.
Элиссанда поняла мужа. Она никогда не считала себя хорошим человеком. Как можно быть хорошей, если ты столь искусна во лжи? Но она не сомневалась в его добродетелях, Достаточно упомянуть о том, как он трогательно заботится о её матери.
Он несправедлив к себе. Чтобы понять необходимость перемен, нужна проницательность, а чтобы признаться Фредди после стольких лет обмана — смелость.
— Я это точно знаю, — сказала она.
Вир надолго замолчал. Тропинка повернула. Он подал жене руку, чтобы помочь перебраться через камень, выступивший в самом центре тропы. Она взглянула на него, чувствуя себя в полной безопасности.
Минут пять они шли молча. Потом маркиз коснулся плеча жены и сказал:
— Спасибо. Я постараюсь соответствовать.
Уж в этом Элиссанда не сомневалась.
С вершины Хангман-Клиффс открывался потрясающий вид. Выступающие в море зеленые мысы, ярко-голубое море, в котором солнце отражалось, словно серебряная сеть, а вдали — яхта с поднятыми парусами, скользящая по изумрудной глади с ленивым изяществом лебедя.
Элиссанда не могла отвести глаз от великолепной картины. А Вир не мог отвести глаз от жены. Ее лицо раскраснелось, дыхание было все еще неровным после подъема, а улыбка... за такую улыбку он мог достать луну с неба.
— Здесь еще красивее, когда цветет вереск. Тогда все склоны становятся пурпурными.
— Значит, мы должны вернуться, когда будет цвести вереск.
Ее юбки колыхались на ветру. Сильный порыв едва не унес ее шляпу. Элиссанда счастливо засмеялась, поймав ее одной рукой. Другой она взяла его руку. Ее пожатие было легким и теплым.
У маркиза стало легко на сердце. Все-таки это ее он ждал все эти годы.
— Я часто представлял себе совершенную спутницу, — сказал он.
Элиссанда подняла глаза на мужа. В них горели озорные огоньки.
— Бьюсь об заклад, она совершенно не похожа на меня.
— По правде говоря, — вздохнул маркиз, — она не похожа на меня. Я придумал ее своей противоположностью. Она была простой, всегда всем довольной, в ней не было ни обмана, ни зла. Не было прошлого.
