– Вот как бог свят, сама видала! – размахивала короткими руками Фёкла, мать Акулины. – Акулька, старшая моя, вечор прибежала – лица на ней нет! «Мамка, круги в поле видать!» Я – за ней бежу, крестюсь – пронеси, господи… Какое! Всё-то полечко усеяно! И наша полоска, и Фролова рядушком, и Архипа через пролесок… Всё в кругах, а внутри круга повытоптано… А рядом и ведьмины косы завиты!
Несмотря на вечернюю зарю и то, что ночью снова нужно было выходить в поле, бабы целым отрядом тронулись смотреть. И убедились, что ни Акулина, ни её мать не лгали: посреди волн созревшей ржи темнели большие круги полёгшей соломы.
– Гли, бабы, почти два аршина впоперёк-то… – крестясь, сказала Матрёна. – Охти, пропали наши головы… А вон и косы ведьмины!
«Косы» – перекрученные жгутами пучки ржи, – виднелись возле кругов, словно опоясывая их. Бабы, оглядываясь и крестясь, осмотрели ведьмину работу и кинулись по домам – пугать мужиков.
В этот вечер село гудело: все обсуждали колдовские козни. Вспомнили и моровую язву шесть лет назад, когда на полях появились такие же точно круги, и войну, перед которой также находили завитую жгутом солому на лугах, и три подряд неурожайных года ещё при старом барине, когда полсела перемерло с голоду.
– Завелась, ведьма-паскудина, на наши головы, вредит… – горестно сказала Фёкла. – И откуда взялась только, проклятая? Без неё будто горюшка мало. Не ровён час, снова градом ударит, что тогда?..
– Так ведь и град ведьмы наводют, – задумчиво сказала Матрёна. – И коров кто-то всё лето сдаивал…
– То барских! – пискнула из толпы Танька.
– А ты почём знаешь, дура, барских аль нет?! – накинулась на неё Матрёна. – Ведьма, поди, выбирать не станет! Я помню, моя рыжуха тоже раза три с пустым выменем приходила! Покуда я отца Никодима не позвала, чтоб в хлеву почитал да покропил, не кончилась напасть эта!
Несколько баб солидными кивками подтвердили, что так всё и было.
– Может, Савка пакостит, будь он неладен? – осторожно предположила тётка Лукерья. – Гадостник известный, прости его господи… Может, осерчал за что-то? Может, пойти покланяться ему?
На другой день тронулись к Савке. Пошли самые проверенные: Матрёна Силина, тётка Лукерья, Фёкла и Мавра. За ними увязалась стайка девушек из тех, что посмелее. Савка оказался дома – мрачный, чёрный, явно с похмелья, он сидел над жестяной миской и угрюмо в неё таращился. На вошедших и робко остановившихся у порога баб он даже глазом не повёл, продолжая бормотать над чёрной водой, в которой торжественно плавали две утонувшие мухи.
– Гар-гар-гар… Окрутись, повернись, разбейся… Окрутись, повернись, разбейся… Ветер чёрен, день бел… Солнце ясно, месяц сед… Горюч камень Алатырь, темна водица в копытцах… Гар-гар-гар, тьфу, береги меня сатанаилы, дьявоилы, река Ердань!.. Вам, бабьё, чего надо?
– Нам бы поговорить, Савелий Трифоныч. – с опаской косясь в тёмный угол, начала Матрёна. – Несчастье, бездолье в деревне-то завелось. Кажись, нечистая сила… Ведьма себя явила. Не ровён час, последний хлебушек, холера этакая, изведёт! Уж накружила во ржи-то, страсть смотреть!
– Без вас, дурёх, знаю, – буркнул Савка, не оборачиваясь. – И чего ко мне-то впёрлись?
– Отец родной, да ты нам ведьму только укажь, а далее мы и сами! Заречётся православным вредить, ой, заречётся!
– Рано пока указывать! – возвестил Савка, сверкая глазом. – Сильна ведьма, сильней меня, боюся я… Моей-то силы тоже мало! Надо бы мне в лес сходить, кой с кем совет подержать… Да только, боюсь, дорого стоить будет!
– Да мы, родимый, не поскупимся! И холстов насобираем, и ржицы, коль уродится…
– А коль не уродится?.. – вздохнул Савка. – Ну да что с вами поделаешь… Ведь и я за мир-то душой страдаю! Давайте на стол, что приволокли… Да неделю чтоб ко мне не ходили! Увижу хоть едину – брошу всё! Лесная сила за собой догляда не уважает! Есть у меня мысля одна… Помолчу покуда, напраслину возводить незачем.
– Да ты хоть словечко скажи, Савушка, мы и сами за той паскудой поглядим…
– Вон пошли! – отрезал Савка, недобро блеснув глазом, и бабы, толкаясь, вывалили за порог, под свет тонкого, едва родившегося месяца.
– Знает, кромешник, как есть знает ведьму, – горестно сказала Фёкла, когда бабы шли по дороге к полям. – Только, поди, в сговоре с ней, открывать нам не хочет.
– Ему-то что за навар колдунью покрывать? – резонно возразила Матрёна.
– Так, знать, сильна, подлая… Он и сам баит – опасаюсь, мол…
– Это наш-то Савка опасается! – фыркнула тётка Лукерья. – Сроду никого не боялся, даже Упырихи, потому – человек вольный! Едино что только Шадрихи… – Тётка вдруг умолкла на полуслове, выпучив глаза. Остальные бабы, остановившись посреди дороги, переглянулись. Воцарилась полная тишина, нарушаемая лишь дальним рокотом грома за лесом.
– Как хотите, бабы, нипочём не поверю, – решительно сказала Матрёна Силина. – Я Шадриху всю жисть знаю, отродясь за ней таких паскудных штук не водилось. Мою Васёнку она от глотошной лечила и вылечила – едиными травками и молитвой! И отец Никодим с ней дружбу водит, а нешто духовное лицо стало б с ведьмой разумные разговоры весть? Нет, бабы, ну вас к богу, эдак до греха додуматься можно! И не говорите мне, слушать не стану! – замахала она руками на зашумевших было баб. – Сами не знаете, что за чепуху несёте, грех вам, курицы безголовые!
– Да пожди ты, Матрёна Парамоновна, нам напраслину возводить тоже незачем, – осторожно начала было Фёкла. – Да ведь сама знаешь, кто, кроме Шадрихи, у нас в округе Савки сильней? Кого он боится? Да не у твоего ли Трофимки на свадьбе Шадриха его об пол ринула?
– Молитвою ринула и Божьим словом! – отрезала Матрёна.
– Божьим словом, поди ты! – рассердилась Фёкла. – Мы-то с тобой, поди, хоть языки на молитве сломаем, а толку от наших молитв – комар наклал! Прости меня господь, но коли б молитва таку силу имела, – сидели бы мы сейчас со ржицей и пашеничкой! Так что сама же…
Но Матрёна Силина не стала слушать. С ожесточением махнула на баб рукой и, вымолвив: «Тьфу, безбожницы, срамно и слушать вас!» – быстро зашагала к селу. Остальные же бабы ещё долго стояли на дороге, взволнованно споря и размахивая руками.
А ночью снова грянула гроза. Снова бил в окна крупный град, стучал по земле, рассыпался по крышам ледяным крошевом, и от этих мелких, дробных звуков останавливались сердца у крестьян. Едва рассвело, всё село уже было на ногах. Рожь полегла повсюду, было сильно побито и жито. Помчались на дальние барские поля – те стояли нетронутые.
По селу поползли шепотки: тихие, недобрые. Девки и бабы носились из дома в дом, негромко переговаривались, работая в поле, шептались через заборы. И как-то понемногу получалось так, что имя Устиньи Шадриной всплывало в бабьих пересудах всё чаще и чаще. Разом вспомнили всё: и её нелюдимость, и нежелание ходить на посиделки, и нешуточные драки с парнями, и даже то, что грибы-ягоды для барского оброка она собирала врозь с другими девками, не показывая своих тайных мест. Припомнили и Силиных, Антипа и Ефима, которые оба, «как чёртовой верёвкой притянутые», бродят за ней уже три года. Помянули и то, что две недели назад в Рассохине от Устькиного лечения умерла девочка.
