– Она, бабы… – хрипло, задыхаясь, едва выговорила тётка Матрёна. – Вот не верила я… Верить не хотела… А теперь вижу – она…
– Говорила я вам всем, что Устька это?! – взголосила, захлёбываясь, Фёкла. – Слушать, дуры, не хотели, а теперь и сами… Да я прямо сейчас, прямо сейчас пойду да горло ей, проклятой, вырву!
– Стой! Куда?! – сразу несколько рук схватили её за плечи. – Феклуш, ума решилась, куда ж ты на ведьму в исподнем?! Да и срам такой… Супротив нечистой силы с иконой да с молитвой надобно, а не с подолом задранным…
– А ну-ка, бабы, по домам, – отдышавшись, наконец, приказала Матрёна. – Завтра небось всем в поле. Знаем мы теперь зато, кто всем нашим бедам вина. Зна-аем… Да смотрите, мужикам до поры ни слова!
Сумрачные, тяжёлые взгляды были ей ответом. Молча, тихо бабы вернулись в деревню и разошлись по домам.
На другой день было тепло, душно, смурно. Гроза так и не разразилась, тёмные тучи до вечера бродили над полями, не роняя дождя. Работы на барских полях были закончены, когда солнце упало в тучи и застряло в них тревожным красным клином. Упыриха лично обошла сжатое поле, сосчитала все снопы, распорядилась насчёт завтрашних работ, переговорила со старостой и уехала в имение. Измотанные, едва стоящие на ногах бабы добрели до края поля и долго, жадно тянули ещё тёплую, нагретую за день воду из вёдер, принесённых детьми, хрустели тощими огурцами. Поле затягивало туманом – белым, дымящимся. Лес уже скрылся в нём наполовину. Между тучами проглянул и снова скрылся тонкий, розоватый – к дождю – месяц. С реки трубно ухнула выпь, в поле монотонно трещали ночные кузнечики.
– Рази поспать малость, бабы, а? – умоляюще сказала Лукерья, опрокидываясь навзничь на охапку снопов и тяжко, глубоко вздыхая. – Ни капли силушки уж нет, боюсь – не подымуся…
– Неча, – строго сказала Марья, стоя и пристально вглядываясь в скрытую туманом дорогу. – Фёкла, да верно ли твоя Акулька поняла всё?
– А то нет! – невнятно, не отрываясь от края ведра, отозвалась Фёкла. – Небось, Марья Тимофеевна, будет сей минут.
Она не ошиблась: месяц не успел ещё подняться высоко над лесом, когда из тумана вынырнула тяжело дышавшая Акулина.
– Ну? Что? Куда ведьма делась? – обступили её бабы.
– Пошли с матерью свою полосу дожинать! – выпалила, держась за грудь, Акулина. Её тёмные, недобрые глаза мутно блестели в сумерках. – И устаток её, проклятущую, не взял! Взяла себе серп – и пошла, будто весь день не жала, а на перине валялась! Добрые люди спину разогнуть не могут, а этой проклятой хоть бы что!
– Худо, бабы, – озабоченно заявила Лукерья. – Коли они возле леса жнут, так Устьке ничего не стоит в лису аль волчицу перекинуться да в лес и брызнуть. Как мы её там словим?
– Словим! – уверенно пообещала Фёкла. – Меня Савелий Трифоныч особым словам научил, знаю уж, что делать!
Бабы уважительно и опасливо покосились на подбоченившуюся Фёклу, переглянулись.
– Ну, так идём, что ль, – решила Лукерья. – До полуночи успеть надо бы, в полночь ведьмы большую силу имут…
Бабы молча взяли серпы, кое-кто поднял палку, кто-то вытащил заранее подготовленные осиновые колья. Лукерья, повернувшись на восток, несколько раз размашисто перекрестилась, прочла «Да воскреснет бог». Бабы вторили ей приглушёнными, срывающимися голосами. Затем вереница женщин молча, одна за другой, скрылась в тумане. Никто из них не заметил, как из дальней межи поднялась и вновь быстро спряталась взъерошенная мальчишеская голова.
…Силины управились на своём поле у реки ещё до заката, но домой, посовещавшись, не поехали, порешив наутро встать пораньше, с божьей помощью дожать остатки и уехать на дальние полосы за Тришкино. Матрёна разостлала на снопах пестрядевые половики, растянула полог, запалила костерок, достала хлеба, крупы. Прокоп лежал рядом на охапке снопов, закинув руки за голову, молча следил за суетой жены. В тумане, невидимые, фыркали кони, выгнанные в ночное, слышался усталый, недовольный голос Антипа: «Балуй уже, бестолковый… Поди прочь, затеребил…»
– Айда купаться, что ль? – позвал его с берега Ефим.
– Рыжий-то, кажись, прихрамывает. Не глянулось тебе? – не ответив, озабоченно спросил Антип.
– Ну, вот ещё… Где ты увидал? – Ефим пошёл к лошадям. Вдвоём с братом они нырнули под брюхо мирно хрупающему травой рыжему, засовещались вполголоса, ощупывая его переднюю ногу… И в это время кто-то взъерошенный, тяжело дышащий кубарем выкатился из тумана прямо к лошадиным копытам.
– Антип! Ефимка! Прокоп Матвеич! Уф, слава богу…
– Кто тут? – недовольно спросил Прокоп, поднимаясь со снопов и отряхивая бороду от соломы. – Подь поближе, что пыхтишь? Васька, ты, что ль? Пошто, как леший, середь ночи бродишь? Нешто не умотался? Тётка Наталья-то знает, где ты?
– Дядя Прокоп, ох, скорей, ради господа, скорей… – хрипло, прерывисто заговорил подросток, и даже в темноте видно было, как он дрожит. – Мамка знать ничего не знает, они… Они с бабами на дальнее поле пошли, Устьку Шадрину убивать, потому – ведьма она…
– Ты что, рехнулся? – озадаченно переспросил Прокоп. – Аль шутковать взялся? Кому она нужна, Устька? Из ней ведьма, как из меня архиерей… Эй, Антип, Ефим, подите сюда! Слышьте, что малой-то говорит?
Антип не отозвался: он молча, сосредоточенно возился в кустах. Выбрался он оттуда с увесистой палкой, подошёл к рыжему и легко вскочил ему на спину. Коротко простучали копыта, и рыжий вместе с седоком скрылся в тумане. Ефим некоторое время смотрел вслед брату, затем выругался так, что Васька, зажмурившись, присел, вихрем взвился на гнедую кобылу, рявкнул: «Ну, дохлая!!!» – И лошадь полетела в туман.
– Ох ты, нелёгкая, дождались… – пробормотал Прокоп, неловко пробежав несколько шагов вслед за лошадьми и растерянно остановившись на пустой дороге. Затем торопливо вернулся к реке, вывел из воды чалого мерина, неловко взобрался на него верхом и, не слушая испуганных вопросов жены, пустился за сыновьями. Васька тем временем во все лопатки нёсся в другую сторону – к лесу, к недожатой полоске Шадриных.
Устинья с матерью дожали полосу ночью. Солнце давно скрылось, месяц тускло освещал пустое поле, в котором сонно цвиркали ночные кузнечики.
– Всё, слава господу, – едва выговорила Устя, довязав последний сноп и выпуская из рук горячую, влажную от пота рукоятку серпа. – Управились, кажись. Спина гудит, спасу нет… Матуш, поспать успеем?
– Ты спи, – коротко отозвалась Агафья, сидящая на траве под кустом бузины. Если бы Устя не была такой уставшей, то заметила бы, что мать встревожена и то и дело поглядывает на смутно белевшую сквозь туман дорогу. – А лучше домой иди.
