И Майнау, и Ульрика знаками просили больную не говорить, но она улыбнулась и прошептала:
— Что делает мой мальчик?
— Лео здоров, — сказал Майнау. — Он пишет ежедневно по полдюжины нежных писем своей больной маме — вон там они все собраны.
— А Габриель?
— Он живет в замке, в своей комнате, рядом с комнатой наставника, который занимается с ним, и с величайшим нетерпением дожидается той минуты, когда позволят ему с благодарностью поцеловать руку своей прекрасной и мужественной защитницы.
Глаза больной снова закрылись, и она погрузилась в глубокий сон, свидетельствующий о скором выздоровлении.
Спустя восемь дней Лиана под руку с мужем прошлась в первый раз по своим комнатам. Это случилось в последний день сентября, но небо было еще синим и безоблачным, и пожелтевший лист лишь изредка падал на землю. Верхушки штамбовых роз были усеяны множеством цветов, трава на лужайках зеленела, как весной. День был такой светлый и теплый, как будто никогда не могли наступить ни ночь, ни зима.
Молодая женщина остановилась у стеклянной двери, ведущей в гостиную.
— Ах, Рауль, какое блаженство жить и…
— И что, Лиана?
— И любить! — сказала Лиана и прижалась к его груди.
Но почти в ту же минуту она вздрогнула и стала прислушиваться к глухому стуку колес.
— Это Лео катается в галерее на своих «козликах», — объяснил Майнау. — Будь спокойна, кресло, которое и днем и ночью преследовало тебя в лихорадочном бреду, давно уже не ездит по Шенвертскому замку… — В первый раз он напомнил ей о роковом происшествии и тотчас же закусил губу. — Я должен объяснить тебе многое и прежде всего хочу успокоить мою милую женушку. Доктор позволил теперь говорить с тобой обо всем, но я еще не могу этого сделать, как и не в состоянии войти в индийский сад, где случилось с тобой несчастье. Ульрика, наша мудрая, благоразумная Ульрика, расскажет тебе в голубом будуаре обо всем, что ты желаешь и должна узнать.
Лиана снова легла на кушетку в будуаре, голубая драпировка которого прихотливыми складками свисала над ее головой. Того, что она пережила и выстрадала с той минуты, как в первый раз переступила порог этой маленькой голубой комнаты, хватило бы на целую жизнь, а ей пришлось испытать это за несколько месяцев. А между тем нельзя было выбросить ни одного звена из цепи обстоятельств, воспламенивших двух сначала равнодушных друг к другу, а потом так быстро сблизившихся людей. Лиана еще не могла легко и без опаски заглядывать в прошлое, не зная, что произошло после того, как она, падая в обморок, видела гофмаршала, дерзко и надменно смотревшего на Майнау. Она помнила, что тогда с его уст слетали то угрозы, то насмешки… Эта картина так глубоко врезалась в ее память, что и в горячечном бреду преследовала ее и не давала ей покоя, подобно неотвязным жасминовым духам, которыми по временам точно обрызгивала ее невидимая рука оценивающе посматривавшей на нее из-под тяжелых атласных складок покойницы, этой «сотканной из кружев души».
Ульрика сидела возле нее, когда вошла Лен, — она принесла корзинку винограда, собственноручно срезанного для дам и Майнау.
— Это со шпалер, к которым гофмаршал никому не позволял прикасаться, — сказала она. — Это лучший виноград из всего сада; самые красивые гроздья он всегда посылал герцогине, а остальные продавал за большие деньги, даже маленькому барону Лео не давал ни одной ягодки!
Очевидно, это Майнау предупредил ее: она так свободно говорила о прежних порядках, хотя совсем недавно не смела помыслить об этом.
— Когда старый барон уехал из Шенверта? — спросила Лиана, не оборачиваясь.
— На следующий же день, баронесса. Он ночью прошел через колоннаду, где мы все еще стояли. Таким злым я никогда в жизни не видала его. Ну да я знала, что было этому причиной. «Что вы все собрались тут и подслушиваете? — крикнул он. — Смотрите-ка, да их здесь целая компания! Ступай к его преподобию и скажи, что я убедительно прошу его прийти ко мне в спальню», — приказал он Антону. Тот как привидение подошел к нему, а мы разбежались в разные стороны. «Ну, что еще?» — рявкнул гофмаршал, и Антон рассказал ему обо всем, что случилось, и добавил, что не может просить придворного священника выполнить просьбу господина барона, потому что тот давно уже убежал неизвестно куда. Я стояла за лестницей и все видела и слышала, и выражение его лица, мне кажется, я никогда не забуду. Антон должен был помочь ему подняться по лестнице. Спать он совсем не ложился — всю ночь укладывал вещи. Раза два отворял дверь в темную комнату священника и заглядывал туда, думая, что этот, с бритой головой, вернулся… Утром, ровно в семь часов, он выехал за ворота Шенвертского замка.
— Жалкий человечишка этот гофмаршал, — сказала Ульрика, когда Лен понесла остальной виноград на усыпанную гравием площадку, где Лео катался на своих «козликах», исполняя роль кучера, а Габриель сидел «в экипаже». — Он даже не простился со своим внуком, как будто забыл о нем… Через несколько дней после отъезда он напомнил о себе, прислав адвоката, чтобы получить третью часть наследства дяди Гизберта… Шенверт будет продан. Покинув его, Майнау никогда уже не захочет вернуться сюда. При виде пруда он страшно волнуется… Во Францию он решил не ехать, потому что хочет по возможности сам управлять своими имениями, но впоследствии вы побываете там непременно… Знаешь ли, душа моя, где в этом году зажжется для тебя елка? В белом зале Рюдисдорфского замка, на том самом месте, где зажигал ее для нас покойный папа: Майнау арендовал у кредиторов замок и парк на несколько лет; там ты окончательно выздоровеешь. Я уеду отсюда раньше вас, чтобы все приготовить к вашему приезду. Новая мебель уже заказана… Магнус пишет, что Лена как сумасшедшая носится по замку и не помнит себя от радости, что возвращается «знатное» время… Мама, разумеется, не будет жить с нами. Она счастлива не меньше Лены, потому что Майнау предложил ей выбрать между Рюдисдорфом и продолжительным пребыванием в Дрездене, конечно, за его счет. Понятно, что она ни минуты не колебалась и останется в Рюдисдорфе лишь до вашего приезда — хочет как полагается встретить тебя и твоего мужа, а потом, как она пишет мне, «проникнет луч счастья в одинокую жизнь безвинно страждущей женщины». Ну, к этому, положим, можно по-разному относиться, дитя мое… Лен едет с нами. Майнау хочет, чтобы она была постоянно при тебе, так как это безукоризненно честная и преданная женщина. Ему также не хочется разлучать ее с Габриелем, который еще некоторое время будет заниматься с наставником, а потом, как новый барон фон Майнау, отправится в Дюссельдорф, чтобы развивать и совершенствовать свой замечательный художнический талант. Твой спаситель, егерь Даммер, назначен главным лесничим в Волькерсгаузене и через два месяца привезет туда свою храбрую молодую жену… Вот почти и все, что я должна была рассказать тебе по желанию твоего супруга; он радуется тому, что устроил все так, как тебе хотелось… Знаешь, дорогая моя, я не из числа слишком чувствительных душ, но готова петь благодарственные гимны, видя, как любят мою любимицу. А что ты скажешь на это: я, графиня фон Трахенберг, арендовала у кредиторов хозяйственное здание Рюдисдорфского замка, чтобы организовать цветочное хозяйство. Майнау одобряет мое намерение и уже выделил мне, конечно взаимообразно, капитал на обзаведение всем необходимым и надеется, как и я, что это дело будет прибыльным и нам удастся постепенно выкупить то, что из-за тщеславия и расточительности подверглось секвестру. Укрепи меня, Господи, в этом деле!
